Голубка

Теперь это не вызывало в ней отвращения, ей вдруг понравилось смотреть на себя, она радовалась, что может быть еще и такой.

Она стала на колени и оглядела свое лицо, скуластенькое, с ямочками около губ, когда она улыбалась, с чистой кожей у лба, с гладкими, будто ручной работы, волосами до плеч, тепло-золотыми. Встретив свой любопытствующий взгляд в зеркале, она пожала плечами, будто бы извиняясь и отвечая самой себе. Кто-то говорил ей, что настоящий цвет глаз можно узнать на фоне совершенно чистого белого снега. У нее были черные глаза, чуть раскосые, когда она была серьезной, и совсем смешные, круглые, когда она сильно удивлялась.

Вспомнила, как ходила смотреть дочку Генки Мухина, а жена Маша вдруг неожиданно загородила кроватку, испугавшись чего-то. Женя поняла, что это из-за ее черных глаз, и сказала: «Не беспокойтесь, не сглажу, честное слово».

Рассматривая себя в зеркало, она подумала вслух: «А у Женьки фигурка ничего, правда? С такой фигуркой можно было бы с самим Штраусом потанцевать». А если бы она, как Элен Безухова, обнажила бы плечи на вечере актива молодых работников СУЗП и УОС, был бы скандал, до Иркутска или даже до Москвы дошло бы. «Обнаженная с бульдозером» — это ведь как звучит! А ведь никто еще не видел ее на улице даже в обыкновенном платье.

Она рассмеялась своим запретным мыслям и посмотрела на себя со спины, откинув волосы, мешавшие ей. Ей стало смешно. Завтра она влезет в задубевшие от частой носки штаны, в куртку и станет вновь стандартным человеком без признаков пола, усеченной такой формой.

«Ну и пусть. Я знаю, какая я, и с меня довольно»,— так подумала она и легла спать.

Женя заглянула к Вере в конце дня, когда произошла авария. У Веры сидела Нинка и пила чай. Нинку ей видеть не хотелось, не по какой-нибудь особой причине, а именно в эту минуту, и разговаривать при ней не хотелось.

Женя сказала:

— Ну, жива-здорова? А я переволновалась, честное слово. И пока тебя дома не было, я дважды приходила к тебе... Как твои зубы?

Она говорила и снимала куртку, потом присела к столу. Давно она так не говорила с Веркой да и сегодня не стала бы так говорить, особенно при Нинке, никогда бы не стала с ходу выворачивать свои чувства наизнанку. Авария меняла все, и она думала, что сейчас давние чувства близости и дружбы вернутся к ним.

Но Вера как будто не хотела понимать этого. Она произнесла глухо:

— Уже слышала? У меня все зубы одновременно заболели, и еще ячмень вскочил. Наливай себе чаю, если хочешь.

Женя подумала: напрасно она рассчитывала, что ей удастся положить конец молчаливой отчужденности, так дорого стоившей им обеим.

Ей захотелось уйти, и она бы ушла, если бы не помнила, что важнее ее обиды сейчас горе Верки.

Напротив нее сидела Нинка, как всегда с сильно подведенными глазами, любопытная и болтливая.

— В Ярске,— говорила Нинка,— сейчас паника, скандала замять не удалось, говорят, ждут комиссию из Москвы...

Все молчали, и Нинка еще спросила:

— Витька на Соколовке? Он ничего не знает?

Женя не отвечала, вдруг начиная нервничать и раздражаться против нечуткой, вечно куда не надо встревающей Нинки.

— Витьки нет, а я как кукушка в забытом гнезде,— сказала Женя, обращаясь только к Верке.— Все время я одна, давно хотела к тебе зайти.

Она как бы говорила: ну ладно, если не хочешь понимать, что я пришла сейчас потому, что тебе плохо, считай, что это нужно для меня одной. Как угодно считай, но будь мягче, иначе нам невозможно разговаривать. Потом я уйду, и нам обеим будет плохо, но особенно плохо будет тебе.

Нинка допила чай и сказала: 

— Ну, я пойду. Меня Рахмаша ждет. Он терпелив, но не стоит его слишком испытывать.

Она надела свою легкую, короткую дошку и сказала, что завтра забежит. Она все не уходила и болтала о том, что у Кирюхи сегодня собрание, у нее всегда какое-нибудь собрание, и вообще она хочет вступить в партию. А она бы, Нинка, ни в жизнь не давала бы таким рекомендации, потому что это карьеризм. «Ну, до свидания»,— сказала Нинка и ушла.

Женя вздохнула, посмотрела на Веру и увидела, что Вера тоже рада уходу Нинки.

— Покажи-ка твой ячмень,— спросила Женька, подходя и приговаривая шуточные стишки, которые они обе с детства знали: — «Ячмень, ячмень, вот тебе кукиш, пойдешь на базар, что-нибудь купишь, купи себе топорок, руби себя поперек...»

Вера рассмеялась, и Женьке стало легче. Глядя в Веркино лицо, она вспомнила, как они сочиняли, будто бог сперва мазал брови Верке и, работая, увлекся и извел всю краску. А Женька будто стояла рядом и ждала своей очереди. Бог, обратив на нее внимание, ахнул, потом послюнявил кисточку, убедившись, что на ней еще есть немножко краски, помазал Женькины брови тем, что осталось. Оттого брови вышли совсем светлыми, и Женька говорила часто Виктору: «Давай я потрусь о твои брови, чтобы у меня тоже стали темней».

— Витьки нет, и мне плохо,— говорила Женька.

— У меня давно никого нет,— отвечала Вера, и, сказав так, она стала беззащитнее самой Женьки.— Меня здесь ничего не держит, я скоро уеду.

Это было сказано уверенно. Женька подумала, что она «такая», может действительно уехать.