Город гибели

«А все этот треклятый дом, — подумал он. — Будь прокляты эти обшарпанные грязные стены и окошко на пожарную лестницу. Будь прокляты черные волосы этой суки Софии, в тридцать два года уже пронизанные седыми прядями, и отчужденная усмешка ее дебила…» Нет, определенно нужна в этой жизни какая-то перемена, смена обстановки, что ли, не то он сойдет с ума… И вообще, какого черта он связался с этой сварливой бабой и с ее дебильным чадом? Он сам же себе отвечал, и ответ был прост: чтоб было, кому приносить пиво, стирать шмотки и раздвигать ноги, когда Саломону того хотелось. Больше на нее никто бы в этом городе не позарился. Пусть еще благодарит, ножки целует за то, что он терпит ее ублюдка, ведь тем чистеньким паренькам, которые занимаются соцобеспечением, довольно было бы поставить примерно одну подпись, чтобы упечь Чико в приют к другим таким же кретинам. Саломон погладил прохладной бутылкой лоб. Поглядев в угол, на Чико, он увидел, что мальчишка по-прежнему улыбается. И так Чико мог сидеть часами. В этой его ухмылке было что-то такое, чертовски действовавшее Саломону на нервы… Вдруг вверх по стене позади Чико пробежал здоровенный черный таракан, и Саломон взорвался, словно граната, из которой выдернули чеку.

— К чертям собачьим! — вдруг заорал он и запустил в таракана полупустой пивной бутылкой.

София в ужасе завизжала. Бутылка угодила в стену прямо под тараканом, шестью или семью дюймами выше вздутого черепа Чико, но не разбилась, а упала и покатилась по полу, расплескивая повсюду пиво. Таракан же метнулся вверх по стене и юркнул в щель. Чико продолжал сидеть совершенно неподвижно и ухмылялся.

— Ты совсем уже сдурел! — закричала на Саломона София. — Псих! Идиот! — Она кинулась на колени, прижала сына к себе, и Чико обнял ее своими худыми смуглыми руками.

— А чего он пялит на меня свои тупые зенки!. Заставь его отворачиваться, когда я здесь! — Саломон вскочил; его толстое брюхо и подбородки тряслись от неистовой злобы на все и вся — на Чико, на черных блестящих тараканов, которым не было конца, их, словно восставших из ада, приходилось убивать снова и снова, на прошитые трещинами стены и ревущую Ист-Ривер-драйв. — Однажды я твоему ублюдку башку оторву, мама родная не узнает, вот те святой крест!

София схватила Чико за подбородок и потянула к себе. Тяжелая голова сопротивлялась, но матери все же удалось отвернуть лицо мальчика от Саломона. Привалившись головой к плечу Софии, мальчик испустил тихий бессильный вздох.

— Все, моченьки моей больше нет с вами тут сидеть! Достали вы меня, сволочи! Пойду прогуляюсь, — объявил Саломон.

Настроение у него и впрямь было поганым. Он был внутренне недоволен собой, и не потому, что он бросил в Чико бутылкой; а затем, что зазря пропало недопитое пиво. Грузными шагами он вышел из комнаты и направился в конец коридора, к общей уборной.

София вся в слезах укачивала сына в своих объятиях. «Хватит верещать!» — крикнул кто-то в коридоре. Где-то играло радио, от стены к стене гулял громовой рэп. Откуда-то наплывал горьковато-сладкий запах: это означало, что в одной из нежилых, заброшенных квартир, служивших теперь прибежищем наркоманам и торговцам наркотиками, выпаривали кокаин. Распоровший привычный шум далекий вой полицейской сирены немедленно породил за дверью напротив быстрый испуганный топот, но мало-помалу сирена затихла, и топот прекратился.