Гримус

— Я не знаю, кто ты, — на ходу ответил Взлетающий Орел, — но знаю, что, осквернив тебя, очищу свое прошлое. Очищусь от тайного стыда и вины, которые тяготят тайники моей памяти, в чем твое участие станет свидетельством. Чтобы освободиться, мне нужно знать, что Нечистые теперь — аксона. Ясно?

Он сказал это радостно, с примесью удивления, словно в озарении.

Взлетающий Орел изнасиловал богиню.

К ожидающему на берегу Виргилию Джонсу «Неверный удар» доставил другого Взлетающего Орла. Виргилий выслушал его рассказ и проговорил:

— Вам нужно обуздывать воображение. Оно у вас чересчур буйное.

После этого с помощью советов Виргилия Джонса Взлетающему Орлу было уже несложно вырваться из паутины Болезни Измерений. Исход их выглядел чрезвычайно просто: Взлетающий Орел закрыл глаза и, пока Виргилий Джонс танцевал танец Усиления, приказал себе проснуться. После того как решающая победа была одержана и Взлетающий Орел стал сильнее своего Внутреннего Измерения, разрушить его и выйти было совсем несложно.

Опыт общения с Внутренним Измерением наделил его, кроме прочего, чувством меры в нюансах и чувством неправильности ; пока их с Виргилием Джонсом сознания поднимались к поверхности (при этом на мгновение соприкоснувшись, чтобы затем разойтись уже навсегда), Виргилий Джонс вдруг на краткий миг ощутил присутствие третьего сознания, чужого, смутно знакомого и тоже всплывающего к поверхности.

За долю секунды до этого как из небытия стали выплывать фрагменты времени, в котором хотел восстановить свое пребывание Виргилий Джонс; он соприкоснулся с пришельцем и отметил это.

Пробуждение. Он полностью наг, его одежда сложена стопкой на груди Взлетающего Орла, как он ее и оставил, вокруг лес, его тело все еще размеренно повторяет циклические движения танца Усиления. Он был настолько измучен, что едва мог стоять на ногах, но, охваченный яростью, забыл об усталости.

— Где ты? — во всю глотку заорал он. — Покажись!

Из леса до него донесся «голос» невидимого горфа.

— Примите мои поздравления, мистер Джонс.

Виргилий принялся торопливо одеваться.

Когда Взлетающий Орел пришел в себя, оказалось, что у него адски болит голова, просто раскалывается. Во второй раз на острове Каф вопрос «Где я?» готов был сорваться с его губ; слабо дернув ртом, он отогнал вопрос прочь. А куда же подевалось Ничто? — спросил он себя.

Как бы там ни было, но он по-прежнему оставался на острове Каф; знакомый непроходимый лес вокруг говорил сам за себя. Но эхо измерений, остаточные последствия Эффекта, который он сумел побороть, еще настойчиво напоминали о себе: мельтешением на границе зрительного восприятия, отдаленным звоном в ушах и в закоулках сознания. Вскоре эти ощущения должны были сойти на нет, уменьшиться до чего-то вроде остаточных болей в ушах, дающих знать о себе только в моменты полного покоя. Но сейчас мелькание и звон донимали его, напоминая о непростом устройстве окружающего мира, богатого неразличимыми изъянами.

Взлетающий Орел поднялся на ноги, оглянулся и открыл, что он в лесу один. На мгновение его охватила паника; он принялся звать друга Виргилия, выкликая его имя. Через минуту, к немалому облегчению Орла, из леса донесся слабый ответный крик. Это был голос Виргилия, далекий и раздраженный. Взлетающий Орел крадучись пошел на этот голос, вспомнив о приемах скрытого передвижения, известных ему с детства.

В лесу Виргилий Джонс беседовал со старым знакомым.

Глава 26

— Как видите, — говорил ему «голос» горфа, — я решил остаться.

— И рука закоренелого любителя совать нос в чужие дела, — в тон отзывался Виргилий, — не могла воздержаться от одного-двух неуместных жестов.

— Это как горшок и печь, — ответил горф. — Как мотылек и лампа.

— Знание простейших местных идиом, — заявил Виргилий, — не является смягчающим обстоятельством. Всякий интеллект, приговоривший себя к вечному структурализму, обречен навеки оставаться узником собственных сетей. Все твои выдумки только наращивают слои кокона вокруг твоего неисправимого любопытства, мешая излечиться от него.

Досада не пошла Виргилию Джонсу на пользу: речь его стала еще более путанной и несвязной. Виной тому было смущение могильщика — он легко терял власть над собой, но боялся, что это заметят другие. Ярость была признаком слабости, а человека слабого легко обхитрить; посему речь мистера Джонса окутывала его теми же слоями кокона, какие он ставил в упрек горфу.

Зол он был как никогда. Главным образом его ярость, сознавался он себе, была следствием недавних событий. Он специально устроил тщательный мысленный смотр своего физического и морального состояния; даже то, что ему удалось уцелеть, несло в себе элемент риска; после избавления от столь опасных приключений любой вспылит, тем более если его на это провоцировать, говорил он себе. Это вполне нормально.