Я, опять я и еще раз я

— Сколько он пробыл в Лондоне? — спросила Ева.

— Два месяца. Может быть, три. — Соммерсет развел своими костлявыми руками. — Я точно не помню, в памяти все расплывается. Он тогда спас множество жизней, трудился без сна и отдыха. Много раз рисковал собственной жизнью. Некоторые свои новаторские методы восстановительной хирургии он опробовал прямо на местах. В городах в то время случались нешуточные столкновения. Вы видели документальные съемки тех лет, но это ничто по сравнению с действительностью. Благодаря его работе люди, которые могли бы потерять руки и ноги или на всю жизнь остаться изуродованными, были спасены.

— Как по-вашему, он экспериментировал?

— Он изобретал. Он творил. Хотя, по мнению прессы, его работа могла стать профессиональным самоубийством.

— Насколько хорошо вы знали его лично?

— Не могу сказать, что я знал его близко. Когда люди встречаются в таких ситуациях, они быстро сближаются. Но когда обстоятельства меняются, их больше ничто не связывает. И старое товарищество исчезает. А он всегда был… замкнут.

— Он ставил себя выше окружающих.

На лице Соммерсета отразилось неодобрение, но он кивнул:

— Не стану с этим спорить. Мы вместе работали, ели и спали бок о бок, но он всегда держал дистанцию между собой и подчиненными.

— Расскажите, что вы знаете о нем лично, помимо того, что он святой.

— Трудно соблюдать объективность. Война накладывает свой отпечаток на личность. Одни справляются, другие ломаются. Третьи становятся героями.

— Но ведь у вас сложилось мнение о нем как о человеке.

— Он был гениален. — Соммерсет с удивлением взглянул на Рорка, увидев, что тот протягивает ему порцию виски в низком широком стакане. — Спасибо.

— То, что он гениален, уже записано в его биографии, — сказала Ева. — Мне его гениальность ни к чему. Мне нужно другое.

— Вам нужны недостатки. — Соммерсет отпил виски. — Но если блестящий молодой хирург проявляет нетерпение и досаду, когда ему мешают работать, когда оборудование и условия не соответствуют его запросам, я не считаю это недостатком. Он требовал многого

и обычно добивался своего, так как и сам давал очень много.

— Вы говорите, он был замкнут. С другими врачами, медсестрами, добровольцами или с пациентами тоже?

— Поначалу он старался запомнить имя каждого своего пациента и, я бы сказал, переживал каждую потерю как свою личную утрату. А потери были… немалыми. И он стал применять систему замены имен номерами.

— Номерами… — прошептала Ева.

— Насколько я припоминаю, он называл это необходимой объективностью. Для него они были телами, нуждавшимися в починке. Телами, в которых надо было поддерживать жизнь или дать им умереть. Он был беспощаден, но обстоятельства того требовали. Те, кто не мог отрешиться от ужаса, были бесполезны для тех, кто пострадал от ужаса.

— В этот период была убита его жена?

— В то время я работал в другой части города. Насколько я помню, он покинул Лондон, как только узнал о ее гибели, и вернулся к сыну, которого держали в безопасном месте вдали от города.

— И с тех пор вы больше не встречались?

— Нет. Вряд ли он вспомнил бы меня, если бы мы встретились. Я следил за его работой и радовался, когда многое из того, о чем он мечтал, воплотилось в жизнь.

— Он говорил об этом? О том, о чем он мечтал?

— Кому? Мне? — Некое подобие улыбки показалось на похоронной физиономии Соммерсета. — Нет, но я слышал, как он говорил об этом с другими докторами. Он хотел спасать, исцелять, улучшать качество жизни, если можно так сказать.

— Он стремился к совершенству.

— Во время войны невозможно было добиться совершенства.

— Должно быть, его это сильно огорчало.

— Это огорчало всех нас. Вокруг нас умирали люди. Скольких бы мы ни спасли, оставалось много других, до которых мы не могли добраться. Человека могли убить, чтобы снять с него пару ботинок. А другому могли перерезать горло, потому что у него ботинок вовсе не было. Слово «огорчение» тут, пожалуй, не подходит.

Ева задумалась.

— Значит, его сын находится в безопасном месте в глубине страны, а жена трудится рядом с ним.

— Нет, не рядом. Она работала в госпитале для раненых детей. Там же был устроен приют для сирот и беспризорных детей.

— Он гулял налево?

— Простите?

— Идет война, он оторван от семьи. Он с кем-нибудь спал?

— Не вижу смысла в столь хамском вопросе, но отвечу: нет, насколько мне известно. Он был предан своей семье и своей работе.

— Ладно, мы еще к этому вернемся, — Ева встала. — Рорк?

Выходя из комнаты, она услышала, как Рорк что-то тихо сказал Соммерсету у нее за спиной. Она дождалась, пока они не поднялись на второй этаж, и только после этого заговорила.

— Ты ему ничего не рассказывал о найденных нами данных?

— Нет. И оказался в чертовски неловком положении.

— Какое-то время придется потерпеть. Не знаю, уходит ли убийство Айкона корнями в период городских войн, но сбрасывать эту версию со счетов пока нельзя. Можно, конечно, предположить, что его убийца сумела хирургическим путем избавиться от добрых двух десятков лет, но, скорее всего, она в то время еще не родилась. Однако…

— У нее были отец и мать. Они уже жили в то время.