Я смогла все рассказать

Один раз мы с дядей Биллом даже выиграли соревнования: он вел мотоцикл, а я, сидя впереди него на топливном баке, держала в руке ложку, а на ней яйцо (побеждала пара, которой удалось не разбить яйцо до самого финиша). Я никогда раньше не побеждала ни в каких конкурсах и была вне себя от счастья. Судьи вручили дяде Биллу серебряный кубок, а он передал приз мне. Как красиво он сверкал на солнце!

– У меня дома много таких кубков, Кэсси, – сказал дядя Билл с улыбкой. – Этот я дарю тебе.

Я с трудом могла удержать большой и тяжелый кубок в руках, сильно волновалась – это было мое первое настоящее сокровище – и изо всех сил прижимала его к себе. Но тут приз заметила мама.

– Верни сейчас же, – прошипела она. – Я запрещаю тебе приносить кубок домой. Это дядя Билл его выиграл, а твоей заслуги в этом нет.

Деваться было некуда, и я протянула кубок Биллу, с трудом сдерживая слезы.

Каждый ребенок должен знать: есть на свете кто-то, кому он нужен; для меня таким человеком стал дядя Билл. Никто, кроме него, не обнимал меня, не говорил мне ласковых слов. Он дарил мне подарки, маленькие приятные мелочи – новые носки, шоколадные сигареты и батончики; его интересовала моя жизнь. Он часто говорил мне, что я способная, что из меня выйдет замечательная танцовщица, просил показать, чему меня научили в кружке, пройтись для него на носочках, как настоящая балерина, а иногда даже включал радио и предлагал потанцевать.

Он был моим крестным, моим дядей; ни Том, ни Элен, ни Роузи не вызывали у него таких чувств, как я. Меня распирало от гордости, когда он сажал меня впереди себя на мотоцикл, и мы мчались вниз по дороге. Да, я гордилась тем, что у меня есть такой друг, человек, чью жизнь я не загубила, родившись на свет.

Глава вторая

Когда мне исполнилось четыре, Элен и Роузи отправили учиться в пансионат. Это была специальная школа для детей, пострадавших во время войны. Я так понимаю, Элен и Роузи туда приняли, потому что они два раза попали под бомбежку. Наша семья жила тогда в доме возле крупного морского порта. Немцы два раза бомбили порт, и во время второго налета дом был разрушен прямым попаданием бомбы.

Большая разница в возрасте помешала мне по-настоящему сблизиться с сестрами, но я очень по ним скучала. Теперь остались только я, Том и мама: Том любимчик, а я, наоборот, нелюбимый ребенок. Папа приходил с работы поздно, а потом еще и Том в школу пошел, так что дни напролет я была один на один с матерью. Она еще сильнее меня возненавидела. Я изо всех сил старалась ее не раздражать, но у меня ничего не выходило.

По утрам мама заставляла меня расчесывать волосы. «Проведи расческой по сто раз с каждой стороны», – говорила она приказным тоном. Я еще не умела считать до ста, но уже понимала, что это большое число, так что расчесывала и расчесывала волосы, пока она не говорила «Хватит!».

Как-то раз мама вышла в сад поговорить с мисс Роджерс, нашей соседкой. Я, как обычно, сидела в кухне и старательно расчесывалась, надеясь, что мама заметит, какие у меня красивые, ухоженные волосы, и похвалит меня; рядом работал электрообогреватель.

Вдруг что-то треснуло, и, взглянув в зеркало, я с ужасом увидела, что мои волосы горят. Я бросилась в сад с криками: «Мама! Мамочка!»

Пока я бежала, огонь разгорелся еще сильнее, я была похожа на маленькую комету с хвостом из яркого пламени. Мисс Роджерс как раз развешивала белье, она не растерялась и накинула мне на голову мокрое полотенце. Огонь с громким шипением погас, от полотенца пошел пар, запахло гарью.

Мать сорвала с меня полотенце, целые клочки волос отстали вместе с ним.

Отвесив мне подзатыльник, она принялась кричать:

– Глупая девчонка! Признавайся, ты села близко к обогревателю?! Смотри, что ты опять натворила!

Она ударила меня ладонью по щеке. Мисс Роджерс была куда добрее.

– Бедняжка, наверное, до смерти перепугалась! – с участием проговорила она.

– Перепугалась? – язвительно сказала мать. – Сейчас она у меня не так испугается! – Она повернулась ко мне: – Марш в дом! Я с тобой разберусь. – Затем, посмотрев на соседку, добавила: – Это девчонка – мое проклятие. Как я с ней намучилась!

Вернувшись, мать усадила меня на стул в кухне и взяла ножницы. Я молча плакала, пока она в ярости состригала остатки волос и приговаривала:

– Мерзкая девчонка! Даже волосы сама расчесать не можешь!

К счастью, пламя не обожгло кожу головы, но волосы сильно обгорели, так что пришлось их состричь; в результате я стала похожа на мальчика. Я не узнала себя в зеркале и очень расстроилась: дяде Биллу очень нравились мои волосы, он всегда говорил, какие они красивые. Теперь он так больше не скажет. Теперь я и правда Дурнушка.

Придя с работы, папа опешил.

– Кэт, – сказал он маме, – неужели обязательно было стричь так коротко?

Он тоже расстроился.

– Ты не представляешь, что здесь творилось! – ответила та. – Она чуть весь дом не спалила!

Папа не стал продолжать. Ругаться с мамой не имело смысла: что бы он ни сказал, последнее слово всегда оставалось за ней. Всего раз на моей памяти он попытался вступиться за меня.