Я, Титуба, ведьма из Салема

Много раз меня так и подмывало поделиться своим секретом с Бетси и госпожой Паррис, которая – я это знала – очень скучала по Барбадосу. Но всякий раз я отказывалась от этого намерения, движимая недавно приобретенной осторожностью, которую обусловливало мое окружение. И потом, спрашивала я себя, можно ли сравнить их скуку и тоску с моими? То, о чем они скучают, – всего лишь удовольствие от более легкой жизни, жизни белых, которых обслуживают предупредительные рабы. Даже несмотря на то что в конце концов госпожа Паррис потеряла все свое имущество и все надежды, их дни, протекавшие там, были наполнены роскошью и наслаждением. О чем же сожалела я? О редких минутах счастья в рабской жизни. Крошках, падающих с сухого хлеба их дней, крошках, которые для нас – сладости. О мимолетных мгновениях запретных игр. Мы – госпожа Паррис, Бетси и я – не принадлежали к одному миру; вся привязанность, которую я испытывала к ним, не могла этого изменить.

В начале декабря провалы в памяти и головокружения Бетси сделались чрезмерно частыми. Не из-за них ли она была не в состоянии прочесть «Символ веры», получая – как нетрудно понять – от Сэмюэля Парриса выволочки? И вот я решила устроить Бетси ванну, которая заставит ее в некотором смысле родиться заново.

Убедив Бетси поклясться, что она сохранит все в тайне, в сумерках я по самую шею погрузила ее в жидкость, которой придала все свойства околоплодных вод. Чтобы достичь этого, мне понадобилось не менее четырех дней, в течение которых пришлось работать в тяжелых условиях изгнания. Но достигнутым результатом я гордилась. Когда я погружала Бетси в эту горячую ванну, мне казалось, что те же руки, которые незадолго до того принесли смерть, теперь давали жизнь, и что я смываю с себя убийство своего ребенка. Перед тем, как подержать ее голову под водой, я заставила Бетси повторить слова, которые требовались для обряда, а затем внезапно вытащила из ванны – задыхающуюся, с глазами, полными слез. После этого укутала ее покрасневшее тело большим одеялом и вернула в постель. Она уснула как убитая, крепким сном, которого не знала уже давно, так как каждую ночь по несколько раз звала меня жалобным голоском:

– Титуба, Титуба! Иди сюда!

Незадолго до полуночи, когда я была уверена, что не встречу на улицах ни одной живой души, я вышла чтобы, согласно правилам, вылить воду из ванны на перекрестке.

Как меняется ночь в зависимости от страны, где живешь! У нас ночь – это утроба, в тени которой мы снова становимся бессильными и дрожащими. Но, как ни странно, обострившиеся чувства моментально улавливают мельчайшие шепоты существ. В Салеме ночь была черной стеной враждебности, сквозь которую я собиралась пробиться. Звери, скрывавшиеся на темных деревьях, злобно кричали, когда я проходила мимо, меня преследовало множество неприязненных взглядов. Я заметила знакомые очертания черной кошки. Странное дело, ей следовало поприветствовать меня и приободрить, но вместо этого она яростно мяукнула и выгнула спину дугой в ясном лунном свете.

Я довольно долго шла до перекрестка Доббин. Добравшись туда, я поставила ведро, которое несла на голове, и вылила его содержимое на побелевшую от изморози землю. В то мгновение, когда последняя капля влаги впиталась в землю, я услышала нечто вроде шуршания в траве на откосе. Я знала, что неподалеку находятся Ман Яя и моя мать Абена. Однако и на этот раз они не появились передо мной; мне пришлось довольствоваться лишь ощущением их молчаливого присутствия.

Вскоре зима окружила Салем окончательно. Снега навалило до самых подоконников. Каждое утро я боролась с ним с помощью горячей воды и соли. Тем не менее мои усилия были напрасны, последнее слово всегда оставалось за снегом. Вскоре солнце уже не соизволяло вставать. Дни потянулись в сумрачной тоске.

10

До того как мы поселились в Салеме, я не воспринимала в полной мере ущерб, который причиняла религия Сэмюэля Парриса, и даже не понимала ее истинной природы. Вообразите себе тесное сообщество мужчин и женщин, подавленных присутствием Лукавого среди них и стремящиеся выследить его во всем. Умирала корова, у ребенка случались судороги, юная девушка запаздывала с познанием менструального потока – все это становилось поводом для бесконечных домыслов. Кто, связанный договором с врагом человеческим, вызвал эти бедствия? Не является ли это виной Бриджит Бишоп, которая два воскресенья подряд не появлялась в молитвенном доме? Или это скорее вина Жиль Кори, в субботний день замеченной за кормлением бродячего животного? Эта пагубная атмосфера отравляла и меня; я замечала, что по любому поводу читаю защитные молитвы и делаю очистительные жесты. Вдобавок у меня имелись вполне определенные причины для беспокойства. В Бриджтауне Сюзанна Эндикотт уже просветила, что в ее глазах цвет моей кожи является признаком близости к Лукавому. Однако это только вызывало у меня мимолетную улыбку: всего лишь разглагольствования мегеры, которую одиночество и приближающаяся старость делают еще более злобной. В Салеме же подобное убеждение разделяли все.