Ящик Пандоры

Озарение длилось довольно долго, и поведение Таньки на этот период изменилось самым радикальным образом. Прежде всего она перестала посещать свою просторную квартиру на Бульварном кольце, оставила попытки найти клиентуру как психоаналитик, перестала ходить на лекции в институте и вообще начала вести себя, как все дамы ее круга, не получившие хорошего образования и потому лишенные возможности работать творчески, зато имеющие в распоряжении состоятельных мужей со всеми вытекающими из этого обстоятельства возможностями.

День она проводила, курсируя между косметическими салонами, фитнесс-клубами, дорогими бутиками и модными столичными тусовками. Однако деликатесный корм, что называется, оказывался совершенно не в коня, и с каждым днем такого приятного во всех отношениях времяпрепровождения Танька становилась все мрачнее и мрачнее, тоскливая затяжная депрессия окутывала ее своим беспросветным облаком, свинцовой тяжестью холодного отчаяния ложилась на плечи. И подкашивались колени, не было никаких сил, чтобы встать, привести себя в порядок и снова ехать куда-то в шумную, безразличную ко всему, холодную и чванливую людскую толпу. Однако и дома в четырех стенах тоска тянула к ней свои липкие, холодные щупальца изо всех углов. А сон, проклятый, бежал от нее как от прокаженной, и только верная подружка бессонница упрямо обметывала глаза синим и красным: синим — размытыми густыми тенями, наполнявшими глазницы, и красным — тонкой каемочкой по кромке век.

Проклятое наследие Ванды — ее уроки и вся она со своими работой, дружбой, любовью и творчеством — стояло стеной между Танькой и теми маленькими радостями жизни, которым беззаботно предавались и были совершенно в том счастливы тысячи таких же, как она, обыкновенных женщин. И не могла Танька довольствоваться маленькими радостями, скучно становилось ей в их простеньком мишурном кружении; а другие, подсмотренные в чужой, далекой, словно сказочной (но она-то совершенно точно знала, что реальной!) жизни, оказывались недоступны.

Все возвращалось на круги своя, и Танька вновь была одержима идеей в ту жизнь прорваться любой ценой, чего бы это ей ни стоило, как вдруг судьба или кто-то, кому в ту пору дозволено было вершить такие дела, подбросил ей два тонких, поистертых и слегка пожелтевших от времени листка бумаги.

И вновь завертелась карусель, вспыхнули погасшие было огни, озарилась ярким светом призывная реклама, со скрипом, неспешно, но постепенно набирая скорость и все более резво, закружилось старое колесо. Бежали по кругу, гарцуя, как живые, маленькие деревянные лошадки, и девочка Танька, крепко вцепившись в густую гриву одной из них, продолжала свою отчаянную, дерзкую погоню.

Дай Таньке волю, она бы бесконечно отматывала и отматывала время на полчаса назад, когда начался этот разговор. И потом медленно-медленно, наслаждаясь каждой его интонацией, каждой паузой и даже теми неловкими недоговоренностями, которые то и дело повисали в воздухе, прокручивала бы его мысленно снова и снова.

Собственно, этим она и занималась.

— Добрый вечер, — произнесла она, обращаясь к невидимому собеседнику, стараясь при этом вложить в интонацию как можно больше тепла и обаяния.

— Здравствуйте, — дружелюбно отозвался на другом конце провода приятный мужской голос.

— Могу я попросить к телефону Юрия Генриховича?

— Я вас слушаю. — Голос по-прежнему был доброжелателен, в нем сквозили вполне понятные нотки любопытства, но любопытство это было слегка кокетливым. Поздний звонок нисколько не раздражал и не беспокоил ее собеседника, отрывая от дел, скорее, наоборот, приятно разнообразил вечернюю скуку.

— Еще раз добрый вечер, Юрий Генрихович. Простите за поздний звонок, но раньше до вас было не дозвониться, — наугад соврала Танька и, похоже, попала в десяточку.

— Это верно, вы и сейчас меня застали случайно: я по этому телефону отвечаю крайне редко. Так, слушаю вас, чем обязан?