Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.)

По итогам заседаний была принята резолюция. «Никогда еще Институт наш не был в таком тяжелом положении. Это совсем не значит, что у нас не было ошибок раньше, что нам не приходилось разбирать их и находить пути к их исправлению. Ошибки бывали. Но дело в том, что эти ошибки мы замечали сами. Сами же принимали меры к их исправлению»[718], — говорилось в ней. Ясно, что этой фразой стремились подчеркнуть неординарность ситуации, а также то, что институт не являлся цитаделью крамолы, а успешно до этого справлялся с ошибками.

Дирекция предложила следующие шаги по выправлению ситуации: 1) «Пересмотреть заново все законченные уже труды и в первую очередь те, которые находятся в издательстве»[719] — очевидно, что такое решение фактически останавливало издательскую деятельность института; 2) повысить ответственность редакторов; 3) пополнить состав секторов Новой и Новейшей истории новыми кадрами; 4) «озаботиться о более прочной и полной организации советского сектора»; 5) энергично бороться за строгость применения марксистской теории; 6) усилить в институте историографические исследования; 7) организовать на заседаниях Ученого совета обсуждение крупных научных проблем; 8) «подчинить основную деятельность Института разработке основных проблем истории, включенных в академический пятилетний и годовой план»[720].

Итак, представленные пункты, в случае их реализации, привели бы к следующему. Во-первых, к фактическому отказу от индивидуальной исследовательской работы, подчинению ее задачам написания коллективных трудов, за что так ратовал А. Л. Сидоров. Во-вторых, к усилению контроля со стороны коллег и дирекции за написанным историками. Конечно же, это диктовалось страхом перед возможностью критики со стороны, которая могла закончиться очень плачевно как для института в целом, так и для отдельных специалистов. Историческая наука окончательно начинала работать по принципу, что лучше перестраховаться, чем где-то недоглядеть. Естественно, что нормальные научные исследования были в таких условиях практически невозможны.

Атмосферу заседаний хорошо передает дневниковая запись Б. Б. Кафенгауза — человека сдержанного и не склонного в своих записях давать эмоциональные оценки событиям и людям. Но здесь даже он не удержался: «В октябре было в Институте трехдневное обсуждение недостатков работы. Обсуждение было вызвано статьями об Институте в “Литературной газете”… Об этих заседаниях осталось тягостное настроение. До сих пор еще нет ожидавшихся перемен в Институте, но они, конечно, будут»[721].

Не меньший интерес представляет и переписка Е. Н. Кушевой и Б. А. Романова. После заседания 14 октября она написала своему адресату: «Как видите, общее положение серьезно. Я выбита из колеи занятий, времени совсем нет, а так к ним тянет, хотя над головой и собрались тучи»[722]. После прошедших собраний стало ясно, что «не так скоро все утрясется. А ближайшее время будет занято бесконечными обсуждениями»[723].

Ясно, что после нервозных заседаний на какое-то время работа института оказалась парализована. Это не укрылось от сторонних глаз. Так, Б. А. Романов, сотрудник ЛОИИ, писал Е. Н. Кушевой: «У нас здесь впечатление, что в Ин[ститу]те ист[ории] в Москве полная летаргия или параличное похмелье»[724].

5. Институт истории после Ученого совета

Ученый совет в Институте истории стал поводом для повторных заседаний в секторе истории СССР до XIX в. Первое состоялось 21 октября. На нем С. В. Бахрушин обозначил основные претензии, которые прозвучали в адрес сектора: 1) не учитывалось практическое значение дисциплины; 2) было много буржуазного академизма; 3) наблюдалось некритическое отношение к источникам, преклонение перед буржуазной литературой[725].

В качестве печальных примеров, ставших поводом для таких обвинений, он назвал книгу сотрудника их сектора С. Б. Веселовского и работу Петровской комиссии, выпустившей сборник «Петр Великий». Работа последней должна была подвергнуться тотальной ревизии, причем инициатива в ней должна была принадлежать партийной группе сектора. Что касается трудов Веселовского, в первую очередь посвященных Ивану Грозному, в которых обосновывалась мысль о случайности и ненужности опричнины, то Бахрушин предложил противопоставить их готовящимся к печати работам П. А. Садикова, в которых проводилась мысль об исторической закономерности опричнины и ее ведущей роли в централизации страны. Очевидно, что тем самым Бахрушин хотел отмести от сектора подозрения, что здесь все придерживаются точки зрения Веселовского, и показать, что его сотрудники не только совершают ошибки, но и пишут правильные исследования.