Идол, защищайся! Культ образов и иконоборческое насилие в Средние века

Столь же практичный подход приписывали и американским индейцам. Французский юрист Пьер де Ланкр (1553–1631), которого отправили искоренять колдовство в Лабурдан (на юго-западе современной Франции), в 1612 г. опубликовал трактат «Примеры непостоянства злых духов и демонов». Он открывается главой, посвященной хитростям бесов и тем личинам, за которыми они скрываются, чтобы губить людей. «Мир — театр, в котором дьявол играет бессчетное число разных и непохожих ролей»: языческих богов, духов, зверей и гадов. Демоны изменчивы и постоянно преображаются. Индейцы почитают как небесных богов, так и бесов. Изображения злых духов они делают из разноцветных перьев — разнообразие цветов, по словам де Ланкра, подчеркивает их «непостоянство и изменчивость». Cо ссылкой на испанского миссионера, историка и географа Хосе де Акосту (1539–1600) де Ланкр писал, что японцы в некоторых храмах, посвященных их «ложным богам, то есть дьяволам», устанавливают большие и малые колеса с изображениями человеческих лиц и голов. «Так дьявол пожелал, чтобы ему поклонялись в образе колеса, который лучше всего олицетворяет непостоянство». Аналогично индейцы Америки в своем поклонении демонам очень непостоянны. Они восхваляют и почитают своих истуканов, но, если те не слышат молитв, начинают их бить, а потом падают на колени, прося прощения[346]. Этот цикл — от неуслышанной просьбы к избиению, а от избиения к примирению — вполне типичен и для многих описаний наказания/шантажа святых со стороны католиков.

Историки, писавшие о наказании/шантаже образов (Ричард Трекслер — на материале Флоренции XV–XVI вв., Серж Грузински — колониальной Мексики XVI–XVII вв., Борис Успенский и Андрей Булычев — Московского царства того же времени, Елена Смилянская — Российской империи XVIII в.), единодушны в том, что подобное насилие по отношению к святыням было оборотной стороной их горячего почитания.

Как писал Трекслер, в основе этих практик обычно лежала преданная «дружба». Человек столько всего — молитв, времени, денег, надежды, самоограничения — вложил в почитаемый им образ, а тот в трудный момент его не услышал. Верующий был разочарован и разгневан тем, что «его» Христос, «его» Дева Мария или «его» святой не откликнулись на молитву, не пришли на помощь, не вызволили из беды и тем самым не выполнили своих обязательств. Человек мстит не всем Христам или св. Антониям, а лишь своему: тому, с которым он был «знаком» и который его предал. Свой Христос или св. Антоний — это неразрывное единство конкретного образа и его прообраза, который через изображение принимает молитвы людей и являет им свою силу. Обиженный верующий отказывает образу в почитании, лишает его положенных почестей — уносит окружающие его свечи и дары либо в крайнем случае физически его атакует или уничтожает[347].

Этот же момент, только на русском материале XVII–XVIII вв., отмечает Елена Смилянская. Из церковных поучений и свидетельств иноземцев, бывавших в Московии, известно, что иконы нередко называли «богами». Так, Большой Московский собор 1666–1667 гг. обличал «неискусных людей», которые именуют образы «богами», а значит, не ведают «единства Божия»[348]. Эти простецы вряд ли верили, что икона, висящая в храме или у них дома в красном углу, — это и есть Господь. Если бы их прямо об этом спросили, они, видимо, ответили бы, что Бог на небе или что-то похожее. Однако, к негодованию образованных клириков, они ждали от образа автоматической эффективности, словно от амулета. И переносили на икону имя того, кто на ней изображен (если речь шла об образах Спасителя), либо называли «богами» все иконы, включая изображения святых. Тот, кому молишься, и есть Бог. Господь далеко, а Никола Угодник — вот. От него и спасение.

Несмотря на церковные поучения против обожествления икон и запреты называть их «богами», «в народном сознании, — как пишет историк Елена Смилянская, — понятие „Божество“ осмыслялось вполне материально, прежде всего воплощенным в иконе». Так, в 1736 г. солдат Филипп Мандыхин, сетуя на погоду, сказал: «Вчера было у Бога сухо, а ныне мокро, я бы взял Бога (то есть икону. — М. М.) да кнутом и рассек». Подобное отсутствие пиетета проистекало не из сомнений во всесилии Бога, а «от свойственного обыденному религиозному сознанию сближения сакрального с земным и переноса земных отношений на отношения со Всевышним»[349].