Игольница

Во сне изредка приходит бабушка. Гладит меня по голове и шепчет надтреснуто, что коли не выгоню черноокого, выпьет он соки мои. Ни капли не останется. Но я не в силах душу загубить. Знаю, что если Семен ступит в сугробы высокие, чтобы уйти, я сама пропаду. За ним помчусь. Как Гром за мной, верный, пошел, зная, что смерть необратимую встретит.

Закончив с шитьем, расколочу воду теплую в полумыске и растворю кусочек дрожжей. Соли щепотку и муки побольше. Сыплю, сыплю пока не будет достаточно. Голова закружится внезапно. Закачает меня и к полу потянет.

Дверь отворится и Семен ко мне ринется.

– Ада! Как бы выжила здесь, если б я не приехал? – руки целует и в муку измазывается. Что с ним такое?

– Семен, отпусти-и-и, – умолять стану тихо, глаза спрятав.

– Давай помогу, – скажет, усадив к себе на колени. А меня в жар бросит. То ли от лихорадки, то ли от желания. Слабая и непутевая. И бесполезная.

– Не смогу помочь я тебе, незваный, – сипло проворчу, слушая, как сердце его в груди стучит. Густо-густо и часто-часто. – Умерла игла моя. Молчит и не хочет шить.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – засмеется, горячие пальцы с моими переплетая. На губах муки след, будто крошка снежная. А в глазах темная ночь плещется. – Привез тебе молока и сыра. А еще мужики сказали, что до весны дороги нет отсюда. Но я рад. Как тебя, малявку, оставить в этой глуши?

Знает он о бабушке, знает, что одна я совсем. Говорили мы много, да толку-то? Все равно его сердце к другой привязано, ко мне лишь забота и опека. А я люблю его. Огненно-жарко, да так, что рядом с ним, как снежинка, таю, в пар превращаясь.

Сожмет мои пальцы, а я о его горячем теле думаю. Украдкой все эти дни смотрела, как трикотаж свой снимал, да в тазе полоскал и сушил около печки. А меня в дрожь бросало, как в снег с головой. Какой красивый он. Плечи крепкие, спина ровная, руки жилистые…

– Снова жар? Я антибиотики купил и витамины. Будем тебя лечить. Трактор уже дорогу к нам вычистил, так что… – умолкнет, шумно втягивая запах моих волос. Нить цвета спелой калины перед глазами побежит и обовьется вокруг груди, связывая нас. Но нельзя же!

– Спасибо, – отвечу, тесто месить продолжая. Только за Семена и держусь. Упаду, если встанет.

Месит со мной. Пальцы крупные, все комочки разобьют: тесто пышное будет, а булочки румяными.

Лепим их с яблоками и корицей. Болтаем непринужденно.

– Село у вас по-настоящему дикое, – скажет над ухом черноокий, колючей бородой висок щекоча. Отросла, пока у меня был. Бриться ведь нечем. – В центре на меня смотрели, как на экспонат. С таким недоверием и опасением. А когда сказал, что у тебя живу, один парень странно так качал головой. То ли да, то ли нет.

– Это Васька в магазине? – засмеюсь и тесто скручу, а затем скалкой выравнивать возьмусь. Семен ладони сверху положит и повторяет мои движения. Не булочки печем, а любовью занимаемся. Щеки мои воспылают, а сердце из груди совсем вылетит и где-то в голове забьется. Не ведает он, что творит со мной. Мучитель ненаглядный.

– Да я не знаю, как зовут. Такой худой, как доска, и в шапке с ушами. Издали можно подумать, что собака ходит на двух ногах.

– Да! Васька это. Милый, но с головой не дружит немного. Один из молодых, что с деревне еще живут. В магазине часто околачивается.

Гляну, как ловко Семен к тестом управляется, и тепло в груди станет. Приятно и спокойно. Может, не просто так судьба его ко мне привела? Вдруг увидит во мне свою половинку?

– А ты почему не уехала? – раскатаем блинчики, яблоки положим сверху и лепим пироги. А у меня все горит оттого, что на его коленях сижу. Кожу стягивает, будто слезет сейчас, а он меня, как дочь, к себе прижмет.

И дума тяжелая сдавит голову. Не полюбит. Другая нужна.

– А если сошью я тебе твое счастье, уедешь?

Замолчит и лепить перестанет.

– А сможешь? – понизит голос.

Взмолюсь, чтобы отпустил, а он сильней обнимет.

– Адела, ответь…

Пересохшими губами полушепот выдохну:

– Только бы игла ожила…

– Что нужно сделать? Я могу помочь?

Пожму плечами и надорвано скажу:

– Я не знаю. У бабушки спрошу сегодня. Может, она знает.

Семен поцелует меня в висок, пересадит нежно на лавку, а сам пироги в печь поставит.

Дрова трещат-ухмыляются, что я петлю на шее затягиваю.

Знаю я! Молчите, духи проклятые! Не можете помочь, сама себя свободной сделаю. Не смогу жить, доколе рядом он. Должен уйти. Я будто в яму снежную свалилась и застыла там. Ни вперед, ни назад. Как бабочка, что между стекол крылья бьет. Высохну, скорчусь, точно старуха-безобразная, и истлею, хлопьями белыми по миру разлечусь. Зимой этой уйду, коли хоть что-то не сделаю. До весны не дотяну.

– Я тебе одежды пошила немного, – тихо вымолвлю, а Семен одними губами скажет: «Спасибо». Но переоденется сразу. И рубаху накинет, и свитер. Разрумянится да улыбнется напряженно. Что его, горемыку, мучает? Тоска по девице другой?

9

Ночью приснится мне бабушка да отругает бесполезную так, что душа свернется не один раз. Не увижу ее глаз, только голос услышу и прикосновения теплые почувствую.