Игра. Достоевский

И, уловив по её засветившимся счастьем глазам, что она и без того уж простила его, он уверенно продолжал, куда-то спеша:

   — Видишь ли, так всё помню, что надо бы просто приводить его собственные слова, которые слышал сам от него или читал, тогда ещё, прежде читал, в те времена, а многие из последних почти и писались при мне, то есть он сначала со всеми об них говорил, говорил, ну, стало быть, и со мной, если тут случался и я, и потом уж одним духом писал, однако же на письме всегда выходило как-то слабей, будто сила и живость не та.

Она поощрительно улыбнулась, сдвинувши перинку пониже на грудь:

   — Так ты так и пиши, так правдивей и лучше, если его же слова.

Он оживился, склоняясь над ней, передвигая перинку повыше, боясь, как бы не озябла она:

   — В том и беда, что его же слова и нельзя, совершенно нельзя! Цензура наверняка всего не пропустит.

Приподняв брови, она усмехнулась, выпростав руки:

   — Его же слова? Да они же были все напечатаны!

Он покачал головой:

   — У нас слова боятся пуще всего, точно все у нас нервнобольные. Эта боязнь слова меня всегда оскорбляла. Она бы скорее должна быть обидной правительству, чем приятной ему. Всякий человек, который сознает себя гражданином, должен иметь полное право высказать всё своё мнение, как он понимает благо Отечества, потому что чувствует себя вправе желать добра Отечеству своему и находит в сердце своём и любовь к нему и сознание, что не хочет ему повредить. Моё мнение, что если бы мы все были откровенны с правительством, то было бы гораздо лучше для всех нас. А мы? Мы все как будто инстинктивно боимся чего-то. Сойдёмся ли в публичном месте, мы смотрим друг на друга недоверчиво, исподлобья, косим по сторонам, подозреваем кого-то, как бы кто на нас не донёс. Заговорит ли кто-нибудь о политике, так непременно шёпотом и с самым таинственным видом, хотя бы революция была так же от его идей далека, как и Франция.

Она спросила с сомнением, двигая пальцами:

   — Так для чего же об таких вещах на всех перекрёстках кричать?

Он подтвердил:

   — Это и моё тоже мнение, ты права, однако излишнее умолчание, излишний страх наводит какой-то мрачный колорит на нашу обыденную жизнь, который кажет нам всё в каком-то безрадостном, неприветливом свете, и, что обидней всего, колорит ложный, оттого что весь этот страх беспредметен, напрасен, все эти опасения ничего больше, как наша выдумка, самое обыкновенное слово, если оно сказано громко, получает гораздо больше весу, а самый факт по своей эксцентричности иногда принимает размеры колоссальные и приписывается посторонним, а не настоящим, не обыкновенным причинам, то есть желанию добра для Отечества и для граждан его. Я уверен, что сознательное убеждение лучше, крепче бессознательного, неустойчивого, колеблющегося, способного пошатнуться от первого ветра, который подует. А сознания не высидишь и не выживешь молча. Пробовали уже, да что же из этого вышло? Вышло, что все мы бежим обобщения, дробимся на кружки или черствеем в уединении, черствеем и дробимся даже и до того, что многие теперь, даже вот из тех самых, которые именем Белинского то и дело клятвы дают, я уверен, многие и не поверят, что это именно он всё сказал, и не поймут его не урезанных, его не подчищенных мыслей, тем более что недостатком его, а у него ведь тоже были свои недостатки, как у всякого, хоть и великого, человека,— недостатком его нередко бывала бездоказательность, от которой в статьях своих он не мог избавиться никогда и которая усиливалась ещё по мере истощения его нравственных и физических сил в период болезни. Кажется, он и сам себя не всегда понимал. Да и мы все, какие мы были люди тогда? Мы-то всегда ли и сами себя понимали? Мы набросились тогда на одного Жоржа Санда, и, Боже мой, как мы им зачитывались тогда, и до чего зачитались, я бы сказал! И тот же час между нами явились талантливые натуры, то есть, ты пойми меня, я не о талантливых писателях говорю, их у нас всегда было много, это особо, я вот именно о натурах, талантливых во всех отношениях. Щедрин потом их выставил напоказ, да и Тургенев умел над ними потешиться вдоволь, остёр Иван Сергеевич, ох как остёр на язык. И как эти талантливые натуры ломались и кривлялись тогда перед нами, а мы их разглядывали, обсуждали, осмеивали прямо в глаза и заставляли их же смеяться над самими собой. Вот это было время какое! Может быть, и нелепое, однако же славное и заметное время! Может быть, в особенности и заметное тем, что мы нисколько не понимали себя.

Она села, подоткнув подушку под спину, и с живым интересом спросила:

   — Что же они?

Охваченный счастьем, что она слушала с сильным вниманьем, не тотчас сообразив, о чём она задавала вопрос, прикусив губы и тревожно вглядываясь в неё, он спросил:

   — Какие «они»?

Обхватив прикрытые перинкой колени руками, положив подбородок на них, она, развеселясь, подсказала:

   — Эти, талантливые, смеялись они над собой?

Ах вот оно что, умница Аня, он встрепенулся и заспешил: