Императрица Фике

Вот она, сестра Софья-царевна, а за ней и другие царевны… Как Петр по пятому годочку после отца Алексея Михайловича остался — сидело тогда в царевом дворце девять царевен… Все девки, кому их замуж отдашь, — ведь царевны-ы! Стареют, по монастырям ездят, кормы нищим на помин родителей ставят, на пяльцах ризы да пелены вышивают, сплетни, разводят, шипят. Ну, а Софья-сестра! Ох, Софья, Софья — оле[31] тебе! Хотела ты быть царицей Пульхерией с Царьграда!

И среди боярского, упрямого, ленивого своевольства своим умом сам себе с младенчества дорогу прокладывая, — понял Петр крепко и ясно, кто народ-то разжигал, с дороги сбивал. Народ верит просто, валит за иконами, а иконами-то они и вертят. Кто? Бояре, бояре ради своего своеволия, наживы, злобы. Бояре! Иван Грозный, что всегда для Петра образцом был, недаром за бояр взялся, опричнину учредил. Да как же и ему, Петру-царю, было тоже не собирать вокруг себя сильных новых людей да не сплачивать их, чтобы эти люди страну свою на новую да славную дорогу выводили?

И до сих пор у Петра в памяти светит веселый, легкий, щедрый человек, женевский гражданин Франц Лефорт. Любил тот жизнь и солнце и, как умирал, потребовал, чтобы у его постели музыка веселая играла — так-то легче умирать. Нашлись и свои новые люди. Из них первый Меньшиков Александр Данилыч! Другие с ним!

И кого же другого стареющий Петр хотел бы видеть во главе своих этих сподвижников, птенцов своих, кроме него, кроме сына родного, Алексея? Кому же другому и вести страну по новому, просвещенному пути, когда его, Петра, не станет, как не сыну? Кому было Запад догонять, его силу перенимать да использовать для Руси? Сыну! Конечно, сыну! Ему!..

Алешу во дворце стали учить тогда. Чему учить? Как учить? И сами толком еще не знали. До девяти годков сынок у матери под подолом сидел, со старухами, с тетками, с монахами. А Никифор Вяземский, первый Алешин учитель, начавший Алешу учить, донес царю Петру так:

«В самый день Пятидесятый, в онь же святым учеником и апостолом от безначального отца благодать пресвятого Духа, премудрость и разум дадеся, приступил к светлой твоей деснице…»

«Чего напетлял, ровно заяц! Эк писал! Тоже учитель! — думает Петр. — Думал я за границу сына послать, да скоро тут Карл Шведский силу взял по всей Европе, и Алексея слать туда было нельзя».

Выписали Алеше учителя из-за границы, барона Гизена — тощий, бледный, в парике с локонами, все немецкие университеты произошёл. Петр сам и наставление ему готовил, как царевича учить.

Алексей кто? Наследник!.. Он должен в будущем стольким миллионам душ человеческих дать благосостояние, счастье, пользу. Для этого нужно иметь добродетели. И Петр перечислял их — какие именно: страх божий, ревность о справедливости, легкосердие, великодушие, щедрость, постоянство в решениях, прозорливость в будущее, верность в вере, осторожность в советах, внимание к государственным делам, храбрость в воинском деле и забота. Вот чему надо было Алешу учить! Когда Нарву наши солдаты с несказанными трудами от шведов обратно взяли, то в Кронштадте на великом торжестве сказал радостный Петр своему сыну:

— Я, как смертный человек, могу сегодня или завтра умереть, — значит, ты должен будешь моему примеру следовать. В своих летах ты должен любить все; что содействует благу и чести отечества, любить верных советников и слуг, будут ли они чужие или свои, и не щадить никаких трудов для дела общего. Ты для сего учен!

А что из этого учения вышло? Да почти что ничего. Было однова даже так, что царевич Алешка сам себе руку из пистоли прострелил, абы отец не заставил его планов чертить… Не хотел он учиться! Не умел! Где его труды? Нет трудов! Ленив он! Ему бы в шубе татарской сидеть на престоле да преть, как деды да прадеды прели, а подданные бы перед ним — Ивашки да Петрушки — в ногах бы кувыркались; «Смилуйся, осударь! Пожалуй!» Эдак то чего легче!

Барона-то Гизена скоро к разным дипломатическим службам приспособили, и тогда совсем уж ученье забросил царевич. Так доморощенным да домоученным и остался! Он, царь, с Карлом XII Шведским воевал, всё в походах да в боях, а царевич в Преображенском жил, по тысяче рублей на месяц денег имел, ничем не занимался, разве немного токарным делом баловался. И хоть саму-то царицу Авдотью Петр в монастырь упек, при царевиче оставалась и была крепка вся матерняя родня — Нарышкины, да тот же Вяземский.

И чем опаснее шли Петровы дела, тем больше ругались, все больше пищали на него эти избяные мыши, тем больше они к Алешке прилежали да с попами шептались. Клевета, злоречье, шепоты, слухи злобные по всей Руси из дворца разбегались: Карл-де Шведский силен, и нашему Петруше перед ним не устоять, и нечего людей-то напрасно губить!.. Карл-то и на Москву скоро придет!

И царевич Алексей, отца не боясь, уже с матерью, с Авдотьей переписываться стал, письма ей в монастырь суздальский, в Покровский слал. Да на что он, такой сын годен?

А воля Петра все ломала перед собой.