Инга

— А вот это уже секс. И никакой любви.

Пописав, совершила необходимые женские мелочи, уходя, покусала горящие, нацелованные губы. И вернулась в постель, садясь напротив Петра, что лежал, закинув руки за голову.

— Какая ты стала…

Под его взглядом, полным тревожного удивления, смешанного с восхищением, она засмеялась.

— Мне все это говорят. Видно и правда, изменилась.

— Та Инга, что спала в тебе, она проснулась. И теперь выпрямляется. Ты становишься грозной. И прекрасной. Поразительно! Я напишу тебя. Сто раз. Нет, тыся…

— Замолчи, Петр. Пожалуйста.

Она медленно легла на него, чтоб не дать закончить фразу, а внутренняя билась, сжимая кулаки, и через слезы повторяла и повторяла — я еще ж нарисую тебя, Михайлова. Сто раз, нет тыщу. Надоем еще…

Но это была ее работа, быть там, внутри. И она честно справлялась, пока Инга показывала самой себе, что такое секс, если в нем ни капли любви, но нет и злости, нет горя, ничего нет, кроме жарких тел и полной власти женщины над мужчиной, даже если ему кажется — повелевает.

— Мне надо, — шептал он, не имея сил оторваться, — там, в кармане, я…

— Не надо, — она поднималась над ним и мягко неумолимо ложилась снова, и делала что-то, о чем не знала сама, до этой ночи — совсем другой.

— Да? Тогда утром, таблетку. Купить.

Он запрокидывался, закрывал глаза и снова открывал их, жадно глядя на темное лицо и свешенные пряди волос. Некогда было думать, о резинках в кармане, о таблетке. Он боялся пропустить. И наконец, снова откидываясь, она подняла к потолку лицо, как волчица, что собирается завыть. И он снова услышал это. Обнял ее, прижимая к себе, чтоб это было только его. Притискивая и дергаясь, ждал и другого, того, что возникло между ними в тот самый первый раз, вышвырнуло его из нормальной жизни и пустило скитаться, своими ногами, без чужих спин, которыми упрекал его Лебедев. Но оно не пришло. Проплыло тенью и растаяло, потому что он ослабел, и она упала на него сверху, тяжело дыша. Не успели, мирно подумал, купаясь в наслаждении, н-ничего, еще два дня, целых два…

Потом он курил, сминая плечами высоко поднятую подушку. Инга лежала рядом, поставив на живот стакан с холодным вином. От дыхания стакан поднимался и опускался, и в прозрачной жидкости плыли легкие тени.

— А все-таки ты не дождалась меня по-настоящему, девочка. Нет-нет, я не упрекаю, какое право у меня упрекать. Но я мужчина, надеялся, как дурак, что буду первый.

Она молча пожала плечами. Каменев, обидевшись, хотел что-то сказать язвительное, поддеть. Но вместо упрека вдруг сказал:

— Ты приезжай. Я найду тебе квартиру, конечно, не роскошную. Не потяну. Но ты же собиралась учиться, вот и как раз. Что думаешь?

Инга поставила стакан на столик и встала с постели.

— Я сейчас.

— Да. Да, конечно.

В ванной она открыла воду, посильнее, чтоб громко. Склонилась над унитазом и ее вытошнило, выворачивая наизнанку до зеленой желчи. Держа руку на ноющем животе, выпрямилась, рассматривая в зеркале больные, лихорадочно блестящие глаза.

«Я что, напилась?» Но и без ответа внутренней Инги знала, дело не в выпитом вине. Вместо собственного голоса услышала в голове чужой, ленивый и нагло уверенный — «поперву стошнит, как от водки, а после привыкнешь». Ромалэ говорил так. Об умении врать.

И теперь уже Инга шепотом сказала внутренней, вышвырнув из головы чужой голос:

— Или ты немедленно прекратишь. Я прекращу. Или, и правда, только вниз, со скалы, головой нахер об камни.

Выходя из ванной, крепко умытая, быстро надела платье, сунула ноги в босоножки. Петр сидел, потирая грудь и следя, как расчесывается, резкими уверенными движениями.

— Думал, останешься до утра.

— Не могу, извини. Вива будет волноваться.

— Я провожу, — вскочил, натягивая рубашку, после, смущенно улыбаясь, трусы, схватил брюки, путая штанины, совал в них ноги.

Инга ждала, спокойно стоя у двери. Теперь ей не надо скрываться, прокрадываясь тайными тропинками. Клятвы нет. И плевала она на все вообще. Петр зашелестел бумажками, сунул ей в корзинку пару купюр.

— Не забудь, пожалуйста. Две таблетки, одну лучше сразу утром. Не забудешь?

— Конечно. Не волнуйся.

Они не стали сразу подниматься через рощу, спустились на променад, чтоб слегка остыть. Шли рядом, тихо перебрасываясь незначащими словами. А потом Инга остановилась, глядя, как навстречу ей поднимается со скамьи высоченный мосластый Мишка Перечник. Он молчал, но она ясно услышала не сказанные слова — слышь, Михайлова. И послушно встала напротив, поднимая лицо.

Каменев кашлянул позади.

— Петр, подожди, пожалуйста, минутку.

Мишка хмуро кивнул в сторону запертого на ночь киоска.

— Там. Где пусто.

Они отошли в темноту. Снизу белели на черном пляже пенки, мелкие и призрачно кружевные.

— Я так понял, тебе глубоко насрать, конечно.

— Не твое дело, Перец. Говори, давай.

— Горчу повязали. — Мишка сунул большие лапы в карманы, покачался, и длинно харкнул на плитки.

— Не удивлена. Мы с ним об этом говорили.