Исаак Лакедем

За цизиями и карруками следовали четырехколесные экипажи — рэды, с горами пурпурных подушек и богатыми коврами, свешивающимися наружу, а также ковиннусы — колесницы, плотно закрытые со всех сторон и зачастую прятавшие от римских зевак многие альковные прегрешения. И наконец, замыкали процессию вызывающе несхожие между собой матроны и куртизанки. Первые, в длинных сто́лах, закутанные в толстые паллы, с неподвижностью статуй восседали в двухколесных карпентумах — особой формы колесницах, в которых имели право ездить лишь патрицианки. Вторые, облаченные в тончайший косский газ — подобие тканого воздуха, пряжи из тумана, — томно возлежали на носилках, которые несли восемь прислужников в роскошных пенулах. Обычно справа от носилок скользила вольноотпущенница-гречанка, поверенная в любовных делах, ночная Ирида, сейчас обмахивавшая свою хозяйку опахалом из павлиньих перьев; а слева — раб из Либурнии с маленькой обитой бархатом скамеечкой-подножкой и бархатной длинной ковровой дорожкой, чтобы благородная жрица наслаждений, реши она сойти с носилок и усесться, где пожелает, не касалась дорожной пыли обнаженной ступней с унизанными перстнями пальцами.

Ведь стоило блистательным римлянам и римлянкам пересечь Марсово поле и через Капенские ворота выехать на виа Аппиа, далеко не все продолжали прогулку верхами или в экипажах. Многие сходили на землю и, оставив лошадей и повозку на попечении рабов, прохаживались у могил и домов или брали у бродячих торговцев стул либо скамеечку за полсестерция в час. Ах, вот где удавалось лицезреть истинную изысканность! Вот где самовластно царила мода! Вот где можно было изучать формы бород и причесок, покрой туник и проникнуться величием вопроса, некогда разрешенного Цезарем, но вновь поставленного под сомнение новыми поколениями, а именно: надо ли предпочесть длинную тунику короткой и свободную — плотно облегающей тело. Цезарь носил широкую и волочившуюся по земле, но со времени его смерти мода шагнула так далеко! Там страстно спорят о том, насколько тяжелыми должны быть зимние муфты, дискутируют о составе лучших румян или притираний из бобового масла для разглаживания морщин и умягчения кожи, о самых благоуханных пастилках из масла мирта и мастикового дерева, замешанных на старинном вине и призванных очищать дыхание. Внимая глубокомысленным суждениям знатоков, женщины, будто жонглеры, перебрасывают из ладони в ладонь шарики амбры, освежающие воздух и наполняющие его ароматами. Они выказывают одобрение наклоном головы, взглядом, а нередко и рукоплещут самым ученым и смелым теориям; их зубы, приоткрываясь в улыбке, блестят словно жемчужины; откинутые на спину покрывала позволяют восхищаться не только сверканием черных глаз под эбеновыми бровями, но и чудесно оттеняющими их густыми белокурыми прядями волос с рыжеватым, золотистым или пепельным отливом. Чтобы изменить их первоначальный цвет, прелестницы пользуются мылом с буковой золой и козьим жиром — пришедшему из Галлии средству, к смеси уксусного осадка и масла мастикового дерева или, наконец, просто покупают дивные шевелюры в лавчонках у портика Минуция, что напротив храма Геркулеса Мусагета. Бедные девушки из Германии продают свои белокурые волосы стригалям за пятьдесят сестерциев, а те перепродают их за полталанта.

На это-то зрелище с завистью глазеют и полуголый плебей, и голодный бродяга-грек, «готовый взобраться на небеса за одну миску похлебки», и философ в продранном плаще и с пустым кошельком, черпающий здесь темы для своих выступлений против роскоши и богатства.

И все эти возлежащие, сидящие, прогуливающиеся, переминающиеся с ноги на ногу люди, что воздевают руки к небесам только для того, чтобы рукава, соскользнув к локтю, обнажили руки с выведенными пемзой волосами, хохочут, клянутся друг другу в любви, перемывают кости ближним, напевают под нос песенки из Кадиса либо Александрии, совершенно забыв о мертвецах, которые прислушиваются к живущим и немо призывают их; праздные горожане говорят всякий вздор на языке Вергилия или перебрасываются каламбурами по-гречески в подражание Демосфену, предпочитая этот язык родному, ибо греческий воистину создан для любовных излияний, а потому куртизанка, не умеющая сказать своему любовнику на языке Таис или Аспасии: «Ζωη και ψνχη» («Душа моя и жизнь!»), — годна лишь на то, чтобы быть потаскушкой для иноплеменных наемников-дикарей с кожаными щитами и наколенниками.

Пройдет еще полтора века, и лже-Квинтилиан на своем опыте убедится, что значит не уметь говорить по-гречески!