Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Давно уже исчезла с его лица снисходительная и небрежная усмешка. Теперь он сидел просто, не выбирая ни позы, ни выражения. Он ничего не записывал, ручка праздно лежала на столе. Иногда по ходу рассказа он то улыбался, то хмурился, изредка переспрашивал меня о том или ином, что ему казалось наиболее интересным и значительным.

Я с удовольствием выпила горячий сладкий чай, – кажется, он прибавил мне новые силы. Стакан лейтенанта оставался нетронутым. Сначала легкий парок поднимался над ним, затем янтарный цвет чая помутнел, покрылся сверху тончайшей буроватой пленкой.

Я рассказывала, и трехлетняя жизнь в неволе, еще такая недавняя, но уже, кажется, такая далекая, вновь во всех подробностях проходила передо мною. Мне снова виделась искаженная бешеной злобой физиономия Шмидта, слышался его громогласный ор: «Не надейтесь, что скоро увидите свою Россию!.. Вы еще двадцать лет будете на нас, немцев, работать. Успеете состариться здесь и сдохнуть!..» Я снова видела почерневшее, измененное до неузнаваемости пытками и побоями лицо умирающего Аркадия, вновь читала сквозь слезы в глазах, проступающие, как в тумане, слова из предсмертной записки казненного дяди Саши: «…Я ни в чем не раскаиваюсь, знал, что меня ждет в случае провала».

Словом, обо всем и обо всех рассказала я лейтенанту. Пожалуй, уже можно было бы закончить свое повествование, но оставалось еще нечто такое, что продолжало смущать душу, о чем (в последний момент я поняла это) тоже нельзя было умолчать.

– Теперь мне надо сообщить вам о моей связи с местной полицией, – дрогнувшим, но все же твердым голосом сказала я и невольно отметила враз возникшее выражение отчужденности и настороженности в лице лейтенанта. Но отступать уже было некуда… – В общем, так, – решительно продолжила я, – в Германии, как вы понимаете, я неплохо освоила немецкую разговорную речь, тем более если учесть, что этот язык изучала еще в школе. Узнав об этом от моего хозяина, деревенский вахмайстер несколько раз вызывал меня в участок либо в другое место в качестве переводчицы. – Тут я подробно обрисовала в деталях все четыре случая своего присутствия на допросах, а закончив, наконец-то незаметно облегченно вздохнула. Ну, теперь, кажется, все. В самом деле, выложила обо всем как на духу, как на исповеди.

Я умолкла. Лейтенант тоже сидел молча. Потом он встал, неторопливо, не глядя на меня, подошел к пыльному, освещенному сбоку солнцем окну, распахнул обе створки. И сразу в комнату ворвался вместе с прохладой шум весеннего утра – звон капели с крыш, отдаленный гул мотора, чьи-то голоса, смех… Я смотрела на аккуратно подстриженный затылок лейтенанта, на край жесткой, белоснежной полоски, что выглядывал из-за ворота кителя, и вдруг опять робость, до дурноты, до дрожи в коленках, охватила меня. Почему он молчит? Разве нет, разве не найдется у него для меня ни одного доброго слова?

Я проглотила колючий комок в горле и, не смея назвать лейтенанта по имени, хрипло напомнила:

– У меня – все…

– Да. Я понял. – Он по-прежнему не отворачивался от окна, стоял, уставившись на улицу, словно видел там что-то необычайно интересное. Тогда я, собрав всю свою храбрость, спросила твердо: «Скажите, лейтенант, меня можно простить? За то, что работала на немцев, что, как вы сказали, пресмыкалась перед ними?»

Лейтенант обернулся. С удивлением я заметила, что он покраснел, даже шея у него побурела: «Не надо так. Не сердитесь на меня. Я ведь не знал всего этого».

Сердиться?! Вот уж это он зря сказал… Ах как не надо было говорить ему подобные слова! Моментально мои глаза наполнились слезами, стремительно и буйно, как долго сдерживаемая и наконец-то прорвавшаяся плотина, потекли по щекам. Сердиться? Ведь я не ошибаюсь, дорогой лейтенант, – ведь это – прощение? А это значит, что и ты, моя Родина, сможешь в конце концов простить меня?

Я не могу, как ни стараюсь, тотчас успокоиться, и еще некоторое время плачу легкими, счастливыми слезами, а лейтенант с растерянным видом стоит рядом и беспомощно удивляется: «Ну, перестаньте же, в самом деле. Сейчас-то – о чем?»

Нет, не понять тебе всего этого, дорогой Всеволод Сергеевич – незабвенный Васька Ревков. Значит, неспроста плачу, значит, есть о чем.

Потом, когда уже совсем успокоилась, мы еще некоторое время беседуем с ним. Лейтенант серьезно говорит: «Я не советую вам ехать сейчас домой. Вы же понимаете – в ваших краях, под Ленинградом, где почти три года была фронтовая зона, – теперь полная разруха. Оставайтесь здесь, у нас. Послужите немного в армии. Это для вашей же пользы. Нам в комендатуре нужны грамотные работники, будете хотя бы писарем. Сами видите – трудно. Не успеваем справляться с потоками репатриантов. Приходится ночами заниматься».