Искушение и разгром

– Не знаю, она, даже если подойдет, не сразу рвать будет, я ей еще пару носовых платков своих подкину.

Порывшись в своей сумке, раскроив платки, она бросила их крольчихе; склонившись, наблюдая что-то понятное ей одной, опустив к кроликам руку, гладя крольчиху, она что-то поправила там; ответив ей быстрым шевелением, кролики что-то делали в сумке; взяв на руки кролика, успокаивающе гладя его голову, она что-то шептала ему. Оторвав от нее взгляд, Сергей посмотрел в окно. Равнина ударила ему в глаза зеленью. Городские окраины сгинули позади, придорожные деревца плыли мимо полей, кирпичные будки и столбы проносились мимо. Отвернувшись, он увидел, как, опустив в сумку кролика, машинально откинув волосы со лба, она растерянно подняла глаза на него.

– Мне спать хочется.

Сочувствуя ей, он кивнул:

– Поспи, конечно. Сколько мы сегодня спали, часа четыре, даже меньше.

Словно сама не понимая, что с ней, секунду она растерянно-виновато смотрела на него:

– Что-то прямо глаза закрываются.

– Постелить тебе?

– Я сама, не надо. Я не буду раздеваться, я так, только простыню накину.

Быстро достав с верхней полки белье, они застелили ей; скинув туфли и опустившись щекой на подушку, подтянув простыню, она почти мгновенно смежила веки; на секунду откинувшись к стенке купе, косо взглянув в окно, он увидел скопления деревенских домиков вдали, в чересполосице полей; мелькнули машины, стоявшие у переезда; сдвинувшись, вытеснив все, сомкнулась стена леса.

Видя прядь волос, упавшую ей на лицо, неожиданно почувствовав, что остался один, словно выпав из потока, вновь откинувшись к стене купе, не думая ни о чем, секунду он смотрел в стенку напротив. Что-то возвращалось к нему. События вчерашнего вечера, вытесненные погоней, снова занимая место, на котором они с самого начала должны были быть, придвинулись к нему; странно чувствуя себя, словно с самого утра занимался чем-то непонятным и ненужным, только сейчас приблизившись к тому, что в самом деле изменило его жизнь, шаг за шагом, машинально он повторял вчерашнее. Внутренне вздрогнув, осознав, что он вспоминает, – словно игла, прошедшая сквозь замороженные ткани, наконец дошла до живого места – ясными глазами видя все, прикованный к этим картинам, но чувствами еще не включаясь, он пытался понять, что это означает для него.

Вчера им самим и по его вине были убиты два человека; помня это, не споря с этим, помня, что он делал, понимая, почему он делал, помня себя в этот момент и помня результат, он не мог соединить одно с другим. Мысль о том, что он ходит, сидит, едет в поезде, а в это время Вадика и этого Вовчика не существует нигде, показалась ему какой-то абсолютно дикой; снова и снова возвращаясь к ней, пытаясь что-то понять и отступая, словно от горки, которую он не мог перепрыгнуть, увидев солнечные блики, бьющиеся на стенке купе, вдруг поняв, что блики есть, а Вадика нет, на секунду всполошившись в растерянности, ощутив, что удаляется от того места, где это случилось, от тел Вадика и Вовчика, которые там остались, словно, вернувшись, он мог что-то исправить, тут же откатившись назад, остановившись чувствами, в каком-то странном оцепенении, ледяным взглядом мысли все понимая, он остался один на один со сделанным.

Уже все зная, зная и понимая, что жизнь его теперь разделилась на две части – до убийства и после, что с ним, прежним, вероятно, покончено и надо будет приучаться жить как-то по-другому, не имея душевных сил почувствовать все это, ощутить удар в полную силу, внутренне торопя себя, осознавая, что должен собраться, почувствовать и обдумать все это, но соскальзывая с мысли, тормозимый бесчувственностью, он пытался снова это сделать. Поезд несся через мост, металлические балки крестили окно. Пытаясь о чем-то думать и ни о чем не думая, он смотрел на спящую Наташу. Мост унесся прочь, грохот стих, в показавшемся тишиной вагонном шуме услышав необычно сильное шевеление в сумке с кроликами, наклонившись, он заглянул в нее.