История воссоединения Руси. Том 3

В эпоху Сигизмунда III, испортившего на Руси работу всех своих предшественников, какова бы ни была она, — бытовой характер Червоннорусского и Подольского края, или так называемого вообще Подгорья, определяется словом шанц. Так местные жители характеризовали своё вечное ожидание и отражение ордынцев в мольбах о помощи, обращённых к королю и сенату. Этот широкий шанц, два-три поколения назад, видал ещё казакующих, то есть воюющих по-татарски, князей и панов, которые, по выражению геральдика Папроцкого, стояли против азиатской силы, как мужественные львы и жаждали одной кровавой беседы с неверными. Но в конце XVI столетия, интересы хозяйственные воспреобладали у русской шляхты над интересами защиты русской земли от новых печенегов и половцев. Казаки, размноженные путём добычного героизма с одной стороны и хищнических вторжений с другой, мало-помалу отособились от шляхетных «товарищей своих», [139] и сделали главным седалишем силы своей, вместо берегов Днестра и Бога, Поднеприе. Это было разделение одного и того же воинственного общества на казаков-домовников и казаков-бездомовников, что почти соответствовало казакам-дворянам и казакам-простолюдинам. Шляхта продолжала казаковать на аванпостах колонизации русских пустынь, но название казак отвергнула, как унизительное для неё. Казаками назывались уже только те шляхтичи, которые, из крайней нужды, или для спасения шеи своей от королевского меча, входили в состав промышленно-военной корпорации, именовавшейся Запорожским Войском. Такие оказачившиеся шляхтичи делали, в своём лице, уступку демократическому элементу русского народа. Они чаще и чаще встречались рядом с панами чисто рыцарского характера, по мере удаления от Днестра и приближения к Днепру, или по мере того, как густонаселённый край переходил в украинскую пустынность. В той же самой постепенности уменьшалась утончённость быта вместе с внешними отличиями аристократа и плебея, так что члены одного и того же шляхетского дома — на Днестре оставались панами, а на Днепре казались простолюдинами, и забывали о фамильном гербе своём. Деление Руси на шляхетскую и казацкую, столь резко проявившее себя в Хмельнитчину, было намечено издавна. Аристократическое начало, поддерживаемое на Поднестрии родовитым рыцарством европейским, никло на Поднеприи под влиянием рыцарства азиатского, которое родом не считалось и никаких гербов не знало. Во времена Папроцкого, у подолян ещё нельзя было отличить по одежде слугу от пана. Во времена Борецкого, уже только на Украине можно было видеть первобытную простоту военного быта. Велика была разница в безопасности между окрестностями Львова, Самбора, Перемышля, Санока и окрестностями Черкасс, Канева, Корсуня, Василькова, даже самого Киева, смотревшего с русского берега Днепра на татарский. Такова же была разница в богатстве, домашней обстановке, формах общежития. Такова же разница была и в том, что называлось тогда просвещением. Но вместе со всем этим, такова же была и градация латинопольского элемента, постепенно переходившего в чисто русский, как менее культивированный.

Рыцарский дух, соединённый с пропагандой европейской культуры, открыл себе из Европы путь в днепровскую Скифию через Краков и Львов. В слиянии с духом варягорусским, он производил чудеса мужества и великодушия, достойные занять место в стихотворных преданиях трубадуров. Но вместе с выработанными в Западной Европе понятиями о рыцарстве, представители европеизма вносили в нашу славянорусскую среду латинопольское обезличение. Они стирали с нас тот своенародный цвет, который так ярко сияет на древних наших искателях себе славы, а князю чти. Они наводили на нас мутную полурусскую и полупольскую краску. Они делали предприимчивых наших людей, по народнаму воззрению, если не ляхами, то есть католиками, то недоляшками, то есть униатами. Мы претворялись в поляков путём войны, путём общественности и, наконец, путём школьной образованности. Чем больше мы обеспечивали наши города от хищников, чем теснее наши центры общественности соединялись торговыми и политическими интересами своими с городами польскими, тем эти центральные пункты юго-западной Руси становились менее русскими. Сперва мы были у себя дома, были, что называется, на святой Руси [140] в Вильне, во Львове, в Остроге, в Витебске, в Полотске, в Луцке. Потом уже только в Киеве да на казацком Поднеприи и Посулии мы были похожи на наших предков, но и то благодаря нашей русской необразованности. Родной наш элемент был нерушим только там, где дотатарская русская жизнь лежала бесформенными, забвенными цивилизованным миром развалинами, где чуждая рука не трогала корней нашей народности, где природа русского племени затаила свою целостность под охраной дикой пустынности.