Юность

Надсадно загудел пароход, и провожающие заволновались, замахали руками, выискивая взглядами столпившихся на верхней палубе пассажиров первого класса. Трепещут на ветру белоснежные платки, шляпы и шляпки, вздымаются к небесам длани. Будто сторукие гекатонхейры никак не могут расстаться, разделённые всё более ширящейся полосой солёной воды. Что-то хтоническое, древнее и необыкновенное виделось в этом обыденном действе.

— … Зоя, Зоинька… — семенит на месте немолодая полная женщина семитской наружности, щурясь близоруко в сторону парохода, — обещай мне…

— … пиши, Володенька, непременно пиши! — энергический господин средних лет, основательно подвыпивший с самого утра, басит соборным дьяконом, едва ли не перекрывая гудок могучим голосищем, идущим из объёмистого брюха.

— Как устроишься, так сразу… — надрывается болезненного вида мещанин, по виду из кустарей. Взмахнув рукой, он зашёлся в болезненном кашле, согнувшем его в дугу.

.. будто их могли услышать.

Стих гудок, но долго ещё волновался народ, выкрикивая в морские волны благие пожелания, требование непременно писать, обещания ждать да прочее, неизменное во времени и пространстве. И только лишь когда белоснежный пароход начал таять в морской дали, народ стал расходиться, шумно переговариваясь с людьми знакомыми, малознакомыми и вовсе незнакомыми, чувствуя некую сплочённость, общность.

Позже она пройдёт, сменившись неловкостью, но некоторые случайные знакомства такого рода тянутся ниточками через всю жизнь. И вот уже люди раскланиваются, встретившись на улице, а через год-другой, быть может, общаются уже вполне по-приятельски, встречаясь для партии в вист.

— Вот и всё, — разделяя слова, сказал Сэмен Васильевич и замолк, положив руки на тросточку с рукояткой причудливой формы, и невидящими глазами выглядывая куда-то в синеющие безоблачные небеса. Стоя посреди расходящейся толпы подобно гранитному валуну, он был необыкновенно одинок, и молчаливое это одиночество никто не решался нарушить. Толпа обтекала его, пока не рассеялась окончательно.

— Всё, — будто встряхнулся он, — дорогие моему сердцу люди плывут в далёкую Африку, а у меня…

Он щёлкнул крышкой часов.

— … дела.

Наклонив голову, мужчина прислушался, и где-то далеко зазвучали сухие, резкие хлопки винтовочных выстрелов. Корнейчук выразительно приподнял бровь, но смолчал, всей своей живой мимикой задавая вопрос.

— Немножечко, — отмерил пальцами четверть дюйма Сэмен Васильевич, — самую чуточку и даже немножечко меньше.

Корнейчуков выразил мимикой лёгкий скепсис, и Сэмен Васильевич даже восхитился подобным талантом.

— Ви мине сильно льстите, — усмехнулся он кривовато, — всего моего авторитета хватило только на чуточку задержать начинающийся бардак, штобы его осколками не зацепило Песю с детьми. А што я отдал за эту чуточку, я вам даже не хочу и не буду говорить, шоб мине не стало плохо от жадности и жалости к сибе!

— И кто? — поинтересовался Николай, вслушиваясь в звуки стрельбы.

— Анархисты, будь они… — проглотил ругательства Сэмен Васильевич, — и не смотрите на мине так! Я вполне за всё хорошее против всего плохого, но эти шлемазлы могут устраивать только террор и гореть глазами и идеями! И ладно, когда они горят сами, так эти полупоцы втянули в свои игры народ!

— А шо эти сопляки[67] могут дать людям? — склонив чуть голову набок, он уставился на молчащего Корнейчукова, — Если горение и идеи на сильно потом отодвинуть, то шо останётся? Помимо террора и фраз о том, штоб всем резко стало хорошо, там нет ровно ничего! Это не марксисты, которые хотя бы последовательны в своих действиях и делают правильные вещи за рабочий день и социальные гарантии!

— Рано… — с тоской сказал Сэмен Васильевич, разом поникнув плечами и настроением, — и люди не те, которые надо. Будет много крови, а толку… постреляют полицейских и казаков, пожгут полицейские участки, освободят тюрьмы, и… всё. А потом введут войска, и при необходимости раскатают кварталы артиллерией. И ни-че-го достигнуто не будет, ничего!

— А марксисты чем лучше? — не поворачивая головы поинтересовался Корнейчуков, вслушиваясь в город.

— Организацией! По части террора они не так штобы и да, а вот когда террор начинает перерастать в нечто более интересное…

— Коля… Николай Иванович! Ты случайно не марксист? — поинтересовался Сэмен Васильевич, сцепив руки на трости и сощурившись от солнца.

— Хм… читал, — признался молодой человек, умалчивая о том, что продвинулся он очень недалеко, да и не так чтобы много понял, — и не только Маркса.

— Коля… Николай Иванович…

— Просто Коля, — перебил Корнейчуков, имеющий серьёзные проблемы с отчеством, — или Николай, как угодно.

— Тогда я Сэмен, — уголовник схватил руку молодого человека и затряс энергично.

— Николай… — проникновенно сказал он, не отпуская руки, — как ты смотришь на то, штобы немножечко возглавить восставший народ? Я не говорю за всяких полупоцев, но ты таки свой и здешний, да ещё и с африканским опытом! За весь город не скажу, но даже если его часть будет организованна как надо, а не как придётся, это уже большой козырь и меньше крови!