Избушка на краю омута

«Потеряет он покой
и пойдет сквозь лес густой
старой тропкою кривой,
подгоняемый бедой…»

Прохор не находил себе места. Чего-то не хватало. Беспокойство терзало его, нарастая с каждым часом. Привычное сытое ничегонеделание больше не приносило удовольствия. Появилось какое-то тревожное чувство, причину которого он никак не мог понять. Вокруг него все было по-прежнему, как и последние пятнадцать лет, разве что любимый диван с годами продавился и был уже не таким мягким. Старый телевизор, как всегда, убаюкивающе бубнил на тумбочке в углу. Со стены ему вторили часы-ходики, громко щелкая стрелками каждую секунду. В воздухе металась пара — тройка жирных жужжащих мух. Ничто не нарушало привычного усыпляющего умиротворения. Однако сладкая дремота никак не шла к нему. Странно. Ведь он только что доел остатки борща, а еще умял несколько толстых кусков копченого сала и целую буханку хлеба. Обычно после сытной еды его всегда клонило в сон, но не теперь. Беспричинное беспокойство не давало погрузиться в нирвану полной расслабленности и безмятежности. Он чувствовал себя так, как если бы у него ныл зуб или гудела голова: ничего серьезного, но неприятно. Только у него ничего не болело. Ему ничего не мешало. Наоборот, чего-то не хватало, — чего-то привычного, именно того, что и приносило ему ощущение покоя и комфорта. И, наконец, Прохор понял, что это. Не было звуков, обычно производимых его женой: звона посуды, бряцания рукомойника, недовольного бормотания, тяжелых шагов, под которыми надрывно скрипели половицы. И еще не было запахов — готовящейся еды и приторно-сладких духов супруги. Их не просто не было — их давно не было! Очень давно! Осознав это, Прохор, кряхтя, встал с дивана и поплелся через темный коридор в спальню жены, куда не заглядывал много лет. Маленькая комната была пуста. Кровать небрежно заправлена, покрывало сморщено в складках. На комоде вдоль большого зеркала с облупленными краями в беспорядке валялись косметические принадлежности жены. Смятая газета среди них привлекла внимание. Прохор взял бумажный комок, расправил. Увидел на полях какие-то заметки, сделанные карандашом. Буквы большие, но видно, что Раиса писала. Прочел «ЯЗНАЮГДЕКЛАДКУЧУМА». Не понял ничего, решил — ерунда какая-то, и, скомкав газетный лист, машинально сунул его в карман. Обвел взглядом комнату, удивленно пожал плечами и вышел. На душе становилось все тягостнее. Он слонялся из угла в угол, из захламленной кухни в свою комнату к продавленному дивану и обратно, не зная, что делать дальше. За окном сгущались сумерки. Вялая мысль, как сонная рыба, выплыла из глубин разума: «Надо идти искать жену». Прохор напряг память, пытаясь вспомнить, где жила ее сестра Алевтина. Жена часто о ней говорила, и хотя он не очень-то ее слушал, но имя сестры запомнил. Можно выйти, поспрашивать. В селе все друг друга знают, подскажут, где дом сестры найти.

Давно Прохор «в люди» не выходил. Был он на инвалидности, не работал нигде. Что за диагноз ему поставили, он точно не помнил. Знал только, что с головой какой-то непорядок: не умалишенный, но очень заторможенный и всегда в апатии пребывал. Раньше-то, по молодости, энергии было хоть отбавляй. С утра до ночи мог пахать и не уставал. А как женился — все, будто отрезало. И травмы-то никакой не было, а будто вся жизнь из него ушла. Как лег на диван пятнадцать лет назад, так и лежал, поднимаясь лишь по нужде да с голодухи. Раиса его не трогала, привыкла. Поначалу пыталась тормошить, ругала, зудела, да только ему все это было до лампочки, и со временем она отстала. Так и жили, не глядя друг на друга, но Прохор всегда чувствовал ее присутствие. Теперь он был совершенно обескуражен тем, что, оказывается, это было для него так важно. Никогда он не испытывал к Раисе ни любви, ни даже мимолетной страсти — лишь кратковременную привязанность, да и то по молодости. А вот, поди ж ты, нет ее, — и все, покой потерял! Страшно даже: вдруг с ней случилось что? Ведь ясно, что она не на работу ушла — вон, вечер уже поздний. Прохор попытался вспомнить, как давно ее нет, и ему стало еще страшнее. Показалось, что не меньше двух дней. Куда же она запропастилась-то?

Вдалеке посреди улицы стояли две деревенские клуши в цветастых платках и телогрейках. Не поймешь, молодые или старые. Прохор направился к ним. Наверное, вид его был суров, потому что, заметив его приближение, они перестали судачить и испуганно попятились. Он крикнул им, пока не сбежали:

— Здорово, соседушки! Раису мою не видали?

— А-а, Прохор… — Узнали, видно. Но смотрели с опаской. Наверное, молва о нем, как о тихопомешанном, ни одну избу не обошла стороной. Прохор смутно помнил лица этих женщин. Часто видел, да и они его наверняка видели. Хоть и редко, но все же выходил он посидеть на завалинке, воздуха глотнуть.

— Так не видали Раису-то, спрашиваю? — повторил он.

Клуши вдруг переглянулись и, казалось, растерялись. Одна, что погрузнее и повыше, переспросила:

— Дак это… Давно ее нет?