Переосмысление деятельности Сталина, изменение отношения к нему в сознании Чуковского произошло после XX съезда партии, за работой которого писатель следил с большим интересом. Он записал в дневник 21 февраля 1956 года: «Замечателен, мажорен, оптимистичен, очень умен XX съезд». И через несколько дней, 6 марта, фиксирует поразившую его новость: «Всеволод Иванов сообщил, что Фрунзе тоже убит Сталиным!!!» Мысли о недавнем и уже ставшем историей времени не оставляют Чуковского. Он записывает в дневник:
«9 марта.
Когда я сказал Казакевичу, что я, несмотря ни на что, очень любил Сталина, но писал о нем меньше, чем другие, Казакевич сказал:– А “Тараканище”?! Оно целиком посвящено Сталину.
Напрасно я говорил, что писал “Тараканище” в 1921 году, что оно отпочковалось от “Крокодила”, – он блестяще иллюстрировал свою мысль цитатами из “Тараканища”.
И тут я вспомнил, что цитировал “Тараканище” он, И. В. Сталин, – кажется, на XIV съезде. “Зашуршал где-то таракан” – так начинался его плагиат. Потом он пересказал всю мою сказку и не сослался на автора. Все “простые люди” потрясены разоблачениями Сталина как бездарного полководца, свирепого администратора, нарушившего все пункты своей же Конституции».
Иной была реакция людей, так или иначе связанных с диктатором. Они утверждали, что сказанное на XX съезде – ложь. Корней Иванович 8 марта 1956 года зафиксировал одно из таких высказываний: «Вечером пришла ко мне Тренёва-Павленко. У нее двойной ущерб. Ее отец был сталинский любимец. Сталин даже снялся вместе с ним на спектакле “Любови Яровой”, а мужа ее, автора “Клятвы”, назвал Хрущёв в своем докладе
Николай Корнеевич ничего не написал о Сталине. В его произведениях главные герои – простые советские люди, выигравшие тяжелейшую войну. Честность писателя раздражала тех, кто поступал иначе. Они мешали выходу его произведений в свет. Корней Иванович 5 мая 1955 года записал в дневник: «Тамара Владимировна [Иванова] утверждает, что в Союзе Писателей сплоченная группа руководителей (Симонов, Сурков и др.) всё время запугивала власть, указывая на мнимую контрреволюционность целого ряда писателей. Мне это показалось фантастикой. Но в тот же день я получил подтверждение этого преступления литературной верхушки. Пришел к Коле Э. Казакевич и без всякого побуждения с моей стороны стал говорить об этом. Казакевич утверждает, что Сурков держится главным образом тем, что при всякой возможности указывает на антисоветскую (будто бы) линию таких писателей, как Казакевич, Н. Чуковский, Гроссман, Всев. Иванов и др.».
Правдивость сказанного Т. В. Ивановой и Э. Г. Казакевичем подтверждает дневниковая запись хорошо информированного В. Я. Кирпотина:
«2 июня I960 года.
Вчера в газетах извещение: умер Пастернак. От Литфонда. Дураки! Если при таких обстоятельствах пришлось давать извещение о смерти члена Литфонда, значит, весил немало.Руководители Союза писателей Федин, Сурков, Тихонов неправильно всё сделали,
То, что он писал, не вредило советской власти. Нужно было ему предоставить возможность принять Нобелевскую премию» (о присуждении Пастернаку Нобелевской премии будет рассказано ниже).
Зависть и личная заинтересованность руководства Союза писателей взяли верх над благоразумием и в истории с А. И. Солженицыным.
Роман «Балтийское небо» был закончен автором в 1953 году. Его сразу же должен был начать печатать журнал «Знамя». Но по указанной выше причине, печатание отложили на январь 1954 года. Затем – на февраль, на март… Только в июне роман начал публиковаться, закончилось печатание в девятом номере журнала. И сразу начали поступать читательские отклики. 30 сентября 1954 года Корней Иванович сообщил старшему сыну: «Куда ни пойду всюду слышу добрые (порою восторженные!) отзывы о “Балтийском небе”».
С 15 по 26 декабря 1954 года в Москве проходит Второй Всесоюзный съезд советских писателей. В его работе принимают участие с правом решающего голоса оба Чуковских.
Корней Иванович выступил на съезде: «“В курсе деталей”, “по линии выработки” и “отражение момента” – такая замена человеческих слов канцелярскими [в разговорной речи] все же не вызывает во мне возмущения, ибо это дело временное, преходящее. Русский язык так силен, что ему случалось преодолевать и не такие уродства. Но меня беспокоит другое. Почему этот жаргон начал появляться в нашей литературной речи? Почему он проникает в наши книги, особенно в литературоведческие, в область критики, куда подобной канцелярщине, казалось бы, и доступа нет? Как же можно, например, поверить, что мы восхищаемся художественным стилем Некрасова, если об этом самом Некрасове мы пишем вот такие слова: