Каменные скрижали

— Нет, Иштван, нет, — отчаянно крикнула, ударяя кулаками в подушку. — Ведь ты же меня знаешь! Не думай обо мне так дурно. Я одного только хочу, я хочу избавить тебя от судьбы тех, в кино меня трясло, ведь ты мог оказаться одним из расстрелянных, растоптанных или изгнанных, бездомных, которые уходят скитаться с горьким сознанием поражения или недомыслия, с которым довели до разрушения свою любимую столицу. Ты хочешь быть свободным. Художник должен быть свободным, и только в этом я хотела тебе помочь. Я дура, дура. Прости, Иштван. Я никогда не потребовала бы, чтобы ты отрекся от детей. Она ударилась лбом о его ладонь, горячие слезы потекли у него по коже. Он гладил ее затылок, жалея и ее, и себя. И до боли сжал челюсти.

— Но я не хочу, чтобы ты страдала.

— Ты правильно поступил, меня надо бить, когда видишь, что я поступаю бездумно, подло. Я хотела как лучше и только сейчас вижу, что любила недостаточно крепко. Не попомни этого мне. Прошу тебя…

— А я почти как прокаженный, Маргит, по крайней мере, для трети человечества, потому что я оттуда, от красных, ты предпочла бы, чтобы я отрекся от страны, а она там; чтобы я бросил семью, а она там; чтобы я забыл язык, на котором говорят — там… Ты хочешь, чтобы я исцелился через измену. Призадумайся, ведь ты же будешь меня презирать, ты никогда не сможешь мне довериться. Закрадется мысль: «Раз он так многому изменил, как я могу быть уверена, что он и от меня не отречется».

— Не мучь, — простонала она, — я понимаю, что говорила дурно, но в действительности я так не думала.

Он был с ней, она чувствовала его присутствие краешком тела, соприкасавшимся с ним, ее лоб лежал на его раскрытой ладони, и все-таки ей казалось, что он где-то далеко в стороне и слегка презрительно смотрит оттуда, вкушая горечь ошибки.

— Я виноват, Маргит, — сказал он, страдая вместе с ней,— я не должен был тебя любить. Шага не должен был сделать навстречу, не должен был каждым жестом, каждым поцелуем клясться в верности. Я не смог, не сумел отказаться от тебя. И сегодня это мне не под силу. Я так счастлив, что нашел тебя, что для меня есть ты. Не заставляй меня ускорять приход неизбежного часа. Это я должен умолять тебя о снисхождении, потому что, когда говорю: «Останься со мной», я не имею в виду «до последнего часа», часа собственной смерти. А должно быть так… Как последний трус, я стараюсь оттянуть тот недалекий рубеж: через год, через два, — тот порожек, которого мы не переступим вместе. Мне кажется, я хорошо знаю тебя и понимаю тебе цену. Иногда я молюсь? «Господи, сделай ее счастливой», И ведь этим я призываю меч, который ляжет меж нами, это молитва против тебя и против меня самого. Ибо, если я не в силах отринуть, похоронить прошлое, сказать: «Иштван Тереи умер», то умирает отец, умирает венгр, а родится кто-то другой, кому нечего предложить людям, кроме горя и отвращения к самому себе. Ведь тот, кого ты увезла бы отсюда, это был не я, пойми, я сам тоже презирал бы себя… Разве ты можешь быть счастлива с таким человеком?

— Иштван, я не должна была этого говорить, — всхлипнула она.

— Должна была. Мы слишком долго избегали этого разговора. Ты думала: «Пусть решает он, я не хочу, чтобы дело выглядело так, словно я за ним охочусь. Не буду торопить, пусть все произойдет само собой». А я обходил вопросы, которые неминуемо должны были быть поставлены, потому что этого требует честность, мы оба, по собственной доброй воле, поддерживая друг друга, обязаны на них ответить. И ты должна помочь мне в этом, и я — тебе.

— Я думала об этой минуте, мне представлялось, что ты именно это и скажешь, — захлебнулась она рыданием, — Но ведь ничего еще не решено. Все еще может перемениться, — в ее голосе зазвенела бескрайняя надежда. — Ведь не затем же Он мне тебя дал, чтобы побольней истерзать… Я вижу, насколько могу быть счастлива. Я жажду душевного покоя, который нахожу в тебе, и этого я должна быть лишена? В насмешку? Он не может играть нами так жестоко.

Она дышала прерывисто, речь ломалась от дрожи, еще не прошедшей после недавних слез.

Он понимал, что она уже не к нему обращается, она ведет торг за него с Тем, чье существование они оба хоть и признают, но в расчетах стараются обойти, И гладил ее по голове, тяжело, как отсеченная, скатившейся ему на грудь. В этой ласке не было ничего чувственного, была только нежность, только надежда утолить прокатывающееся, словно гонимая ветром гроза, терзающее плоть рыдание.

Они лежали рядом, их дыхание смешивалось, ее чуть ароматные волосы были у него под виском. Над ними громоздилась тьма, она давила так, что трудно было дышать. Ему казалось, что слышен шелест витающих чешуек невидимой сажи, хотя, может быть, это терлись о его грудь ресницы Маргит. Они оба представились вдруг парой только что вылупившихся цыплят, квочка их не приняла, их посадили в горшок, набитый старым пером и пухом, неведомая судьба страшит их, они жмутся друг к дружке, ищут крепости духа каждый в собственном тельце.