Капитан Алатристе. Чистая кровь. Испанская ярость. Золото короля

Закусить я решил отдельно от прочих, отсев в сторонку вместе с Себастьяном Копонсом и Ольямедильей – он был мне так же неприятен, как и раньше, однако я почел моральным долгом своим взять на себя попечение об этом человеке, выглядевшем среди прочих сущей белой вороной. Мы выпили вина, кое-чем подкрепились, и, хотя беседа не клеилась – старый солдат из Уэски и счетовод королевского казначейства были в смысле немногословия два сапога пара, – я оставался рядом с ними. Рядом с Себастьяном – в память фламандских наших передряг и мытарств, рядом с канцеляристом – потому, что так уж обстоятельства сложились. Ну а капитан шестьдесят с лишним миль пути провел, не покидая своего места на корме, рядом со шкипером, не спуская глаз с воинства, попавшего ему под начало, и задремывая лишь на краткое время, – он тогда закрывал лицо шляпой, словно не хотел, чтобы его видели спящим. Алатристе вглядывался в каждого так пытливо, будто пытался угадать его достоинства и пороки и, стало быть, понять, на что может рассчитывать. Все видел, все примечал – кто как ест, кто как зевает и засыпает; чутко прислушивался к гвалту, начавшемуся, когда Гусман Рамирес извлек колоду карт и пошла игра. Присматривался к тем, кто пил мало, и к тем, кто много, к молчунам и к болтунам; слушал божбу Энрикеса Левши и трубный хохот мулата Кампусано. Останавливал взгляд на каменно-неподвижном Сарамаго Португальце, который как улегся с книгой, подстелив плащ, так во весь путь и не вставал. Одни – как Кавалер-с-галер, Суарес или бискаец Маскаруа – вели себя скромно и тихо, другие в буквальном смысле места себе не находили, как Бартоло Типун, который, никого не зная, мыкался по палубе и тщетно силился завязать разговор то с тем, то с этим. Были здесь говоруны и занимательные рассказчики вроде Пенчо Шум-и-гама или сутенера Хуана Славянина, который неизменно пребывал в самом лучезарном расположении духа и в блеске немыслимых подробностей повествовал о том, сколь благотворно воздействуют на мужскую силу растолченные в порошок кусочки носорожьего рога – средство, проверенное лично, испытанное на себе. Были и люди замкнутые – такие, как Хинесильо Красавчик, с двусмысленной улыбочкой на ангельски смазливом личике и жестким взглядом, предупреждавшим, что связываться с ним небезопасно, или Андресито Пятьдесят Горячих, всем видом своим показывавший, что плевать ему на все, или вовсе отпетый Галеон – весь в рубцах и шрамах, полученных явно не по неосторожности цирюльника. И вот, покуда наш баркас шел себе вниз по течению, одни толковали о бабах или деньгах, другие для препровождения времени резались… нет, покуда еще только в карты, а третьи вспоминали истинные или вымышленные случаи из своей солдатской жизни, начавшейся, если верить им, в Ронсевальском ущелье, или куда там еще их Брут отчаянный водил. Только и слышалось:

– Потому что, Девой Пречистой клянусь, я – древний христианин: ни чистотой крови, ни древностью рода не уступлю королю.

– А я еще чище. Ибо как ни крути, а король наш – наполовину фламандец.

Так что сторонний наблюдатель решил бы, что воинство, плывущее на сем баркасе, есть цвет благородного рыцарства, какое только найдется в Арагоне, Наварре и обеих Кастилиях. Даже здесь, на столь ограниченном пространстве палубы и при немногочисленности нашей рати, неизменно, как водится, возникало соперничество между уроженцами разных провинций, и свои сбивались в кучку, сторонясь чужих, и эстремадурцы язвили арагонцев, а те подкалывали валенсианцев, которые, в свою очередь, дразнили бискайцев, поминая все их недостатки и слабости, а сближала всех и роднила только общая ненависть к кастильцам. Звучали рискованные шуточки, отпускались шпильки, и каждый пыжился и кичился, корча из себя в сто раз больше того, кем был на самом деле. И вся эта шатия являла собой Испанию в миниатюре, ибо воспетые Лопе и Тирсо основательность, честь и гордость, считавшиеся свойствами национального духа, сгинули вместе с прошлым веком и ныне встречались разве лишь на театральных подмостках. Остались при нас только надменность да свирепость, так что если вспомнить, как мы сами к себе относились, какие жестокие нравы царили у нас, какое презрение питали мы к уроженцам иных краев и земель, то не вызовет удивления та ненависть, которая окружала нас в Европе и во всем мире.