Кенгуру

Иштвану Варью эта история долго не давала покоя. Лишь во вторник вечером, на берегу Дуная в Бае, после второй кружки пива, щемящая тревога в груди ослабла, отошла куда-то. А после третьей кружки Варью помнил уже только гладкую кожу, девичье тело Жожо, ее лицо. Варью сидел, глядя на ленивую, черную воду старицы, и воспоминания о счастливых часах субботнего вечера постепенно завладевали им. Милое, залитое слезами лицо Жожо стояло перед ним и на следующий день; но по мере того, как уходили под колеса «ЗИЛа» километры и свинцовая усталость в ногах постепенно расплывалась по телу, дурманя голову, образ Жожо бледнел и отдалялся. В четверг ему вспомнилась светловолосая девчонка с полными губами, которую он подвез до Пакша, и целые полдня он раздумывал, зачем ей понадобилось в Боглар, если сначала она собиралась в Печ? Почему она не поймала машину, идущую в Печ? На шоссе № 6 полным-полно печских машин. И вообще — чего она потеряла в Богларе? Есть там вообще что-нибудь, кроме той часовни?.. К пятнице Варью слишком устал, чтобы думать о девушках. Осоловело глядя на дорогу, он курил одну сигарету за другой да слушал магнитофон. Уже к обеду была выполнена недельная норма — две тысячи километров, и дальше Варью думал лишь о том, как бы добраться до подушки... В субботу утром, взглянув на свои сокровища, Варью сразу вспомнил про Йоцо. Он взял марсельскую открытку, заново перечитал текст: «Просьбу выполнил. 6 июля в 5 ч. буду в «Семерке треф». Йоцо». Открытка будто окрылила Варью: он стал торопить с погрузкой, с оформлением бумаг; В половине второго он уже катил по шоссе № 1. Он был доволен собой. Однако усталость постепенно вновь взяла верх. Уже у поворота на Гёню у него опять стали неметь ноги, а после Комарома пришлось остановить машину...

Среди сомлевших от жары садов Варью мчался к Будапешту. «Еще час, и я. на базе, — думал он. — Машины подходят одна за другой... У ворот, перед гаражами, в душе — везде шоферы, не протолкнуться... » Пришлось снизить скорость: дорога пересекала деревню. Варью с неприязнью взглянул на серые от пыли дома Нергешуйфалу; потом, чтобы не давать волю досаде, потянулся к фотографиям на ветровом стекле, вытащил из-под прокладки карточку Жожо.

Посмотрел на нее, повертел в руках и поставил на место. Снова, как в Бае, на берегу Дуная, возникло перед ним милое, мокрое лицо Жожо. Он нажал клавишу магнитофона, и в тесной кабине грузовика ансамбль «Середина пути» запел «Соли, Соли». Варью растерянно смотрел на фотографии кёбаньских девчонок: что-то тут было не так, а что — он сам не мог понять. Когда ансамбль исполнил ему две другие песни Стотта и Капуано, «Колдунью» и «Королеву пчел», он вытащил из-за прокладки карточки Мари и Цицы.

— Вот так,— сказал он вслух; но тут последовали «Слезы паяца» со Смоки Робинсоном, снова ввергнув его в сомнения. Он поставил на прежнее место фото Цицы, потом, когда шоссе возле Тата ушло от Дуная, водворил туда же и Мари. Ему вспомнилось, как однажды он спас Цицу из воды. Это было давно, еще в те времена, когда они, ребята и девчонки, в особо знойные летние дни бегали купаться на пруд к кирпичному заводу. Цица совсем не умела плавать — и как-то, прыгая и брызгаясь с подружками, незаметно оказалась далеко от берега и вдруг погрузилась в воду. Наступила тишина. Именно эта неестественная тишина и заставила Варью поднять голову. Он хорошо помнит, что лежал тогда на голом, глинистом берегу и почти засыпал, разморенный жарой. Внезапная тишина встревожила его. Он взглянул на пруд и увидел, как голова Цицы, появившись, опять исчезла под водой. Не мешкая, Варью бросился в воду и принялся нырять, отыскивая Цицу. Ей тогда было лет четырнадцать. Он быстро нашел ее, вытащил, безжизненную, обвисшую, на берег. Девушка не шевелилась. Тогда он поднял ее за ноги, будто мешок, и вылил из нее воду. А когда опустил, она мало-помалу пришла в себя. Остальные плотным кольцом сгрудились вокруг. Цица поднялась, огляделась растерянно, и вдруг ее стало рвать водой. «Ничего себе трюк»,— сказала Мари; никто не понял, что она имеет в виду. Потом они сидели все вместе на голой желтой глине, и Цица при всех поцеловала его. Варью хорошо помнит этот поцелуй. Губы у Цицы были мягкие, податливые, но от них пахло рвотой, и его передернуло. И все-таки у Варью осталось такое чувство, будто их с Цицей после этого случая что-то крепко-накрепко связало и, что бы между ними ни произошло в дальнейшем, все будет естественным...