Холмы Каледонии

Его тонкие пальцы погрузились в землю.

Волосы выбились из ленты и рассыпались по плечам каштановыми волнами.

Он прикрыл глаза и принялся напевно повторять:

– Thig a-nuas thugam, a dhaoine an uisge, thig a-nuas thugam ann an sruth leantainneach, nigh air falbh mo phian agus mo theine, nigh air falbh ana-ceartas agus fearg dhaoine, na fàg orm ach an t-sìth uisge…[11].

То был древний язык, речь фаэ – все королевские дети, конечно же, учили его, и Габриэль с ними заодно, но сейчас, казалось, слова всплывают не из памяти, а из самой глубины души. Это было мольбой, заклинанием, колдовством – люди наверняка придумали бы множество слов, чтобы дать описание явлению, познать которое были не в состоянии. Но самому Габриэлю ничего познавать не нужно было.

И слов – кроме тех, что вновь и вновь срывались с его губ, – тоже не было нужно.

Все последние годы он стремился отдалиться от своего естества фаэ, смешаться со смертными, жить по законам их мира, в котором не было места магии.

Он и без всякой магии творил вещи, недоступные большинству.

Но сейчас, при виде решительной попытки уничтожить его детище, его репутацию, его жизнь, он ощутил холодную злость, режущую как сталь.

Он готов был играть по законам этого мира, но тот переступил некоторую невидимую черту, давно проведенную между ними. И сейчас Габриэлю Мирту не было важно, сколько людей увидит творимое им и какие слухи и сплетни последуют за этим.

Он желал одного – спасти дирижабль.

И у него получилось – небо, до того ясное, заволокло плотными тучами. Раскат грома разлетелся над полями так, что души слышащих его содрогнулись в ужасе. Дождь, который пролился следом, был не похож на обычную лунденбурхскую морось и даже с весенним ливнем имел мало общего.

Дождь рухнул плотной стеной, и Габриэль уже не мог разглядеть сквозь толщу воды свои ладони. Его одежда мгновенно промокла насквозь, волосы облепили лицо, но его это не волновало. Он жадно смотрел, как дождевой поток гасит языки пламени, облизывающие стену ангара, как человеческий огонь медленно склоняет голову перед стихией. Сердце его мерно и гулко билось, отдаваясь рокотом барабанов в висках.

Ливень длился, казалось, вечность. Однако, когда он прекратился, оставив на память о произошедшем почерневшую, но целую стену ангара и глубокие лужи в колеях проселочной дороги, часы Джеймса Блюбелла показывали, что прошло не более четверти часа.

Мистер Мирт захлопнул крышку часов, убедившись, что они не пострадали от воды, и вернул их обратно в карман жилета.

После чего поднялся на ноги и, чуть пошатываясь, пошел прямо в ангар – проверять состояние дирижабля.

Аппарат дремал в углу ангара и выглядел неповрежденным. Мистер Мирт приблизился и положил руку на лакированный деревянный бок.

– Я не позволю у меня это забрать, – едва разлепляя губы, пообещал он, хоть и сам не до конца понимал, что именно имеет в виду – только лишь дирижабль? Сам по себе прогресс, которому общество так сопротивляется, принимая все новое со скрежетом и скрипом несмазанных спущенных рессор или же свою жизнь под видом простого смертного джентльмена?

– Будь что будет, – сообщил мистер Мирт дирижаблю и без сил опустился на землю, прижимаясь влажным затылком к гондоле. – Будь что будет, а мы взлетим!

* * *

К тому моменту, как пожарная карета добралась до ангара, все уже возвратилось на круги своя. Фермеры-зеваки разошлись по домам, крайне озадаченные тем, что только что увидели, но слова «магия» и «фаэ» произносились очень тихо и с большим уважением.

Однако Юй Цзиянь не строил иллюзий относительно того, с какой скоростью слухи полетят по городу…

Пока Ортанс объяснял пожилому пожарному инспектору, представившемуся как Белл («Ну точно как пожарный колокол!»), что здесь произошло, – а мистер Белл только головой качал (надо же, в Лунденбурхе не было никакого дождя, а мы только что оттуда), Цзиянь отошел в сторону, заметив в тени у широкого дуба тощую фигуру, наблюдающую издалека.

– Я пришел вас поблагодарить, – тихо сказал Цзиянь и сложил руки ладонями друг к другу у груди, коротко поклонившись. – Вы не представляете, какую услугу оказали нам всем.

– Э, не строй иллюзий, малыш, – отозвался Марли, затягиваясь самокруткой. – Услуга не «вам всем», а только Ключу.

– Почему? – осмелился спросить Цзиянь.

Марли помолчал.

Потом ответил:

– Жизнь он мне спас когда-то. А сам чуть не помер. В Улье такого не забывают.

– Спасибо, – снова сказал Цзиянь.

– Передай ему, что мы в расчете, – ответил Марли и медленно пошел прочь.

На полпути обернулся и крикнул:

– Того толстосума, что поджигателей нанял, звали как-то совсем по-дурацки. То ли Спарроу, то ли Варроу… А, точно – Дарроу!

Он хихикнул, выкинул докуренную самокрутку себе под ноги и растоптал каблуком. Цзиянь моргнул – а Марли уже растворился в тенях.

ИЗ ДНЕВНИКА АМЕЛИИ ЭКОНИТ

Лунденбурх, май 18** года

…я едва не лишилась дара речи, когда прочитала утренние новости. И долго не могла поверить, что это правда.

Конечно, я не могла немедленно не отправиться навестить Габриэля.