Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

Но на этот раз Теда никто не послушался. Мы с Эвереттом оба стояли, как зачарованные. Это была пьеса, «Гамлет», но этот «Гамлет», если дата на титульном листе не врет, был самым ранним из всех известных до сих пор. «Пиратские» кварто 1603 года, фальшивки, были, вопреки Грешему, вытеснены аутентичным серебром кварто 1604 года. А вот эта находка из «Черного лебедя» запечатлела композицию и текст пьесы, игравшейся в 1602 году или даже раньше, а может быть, это был прото-«Гамлет», текст, который взял за основу Шекспир, создавая свою пьесу? Я сказал, позабыв обо всех мертвецах, кроме одного — вечно живого:

— Откройте «Быть или не быть».

Я тяжело дышал, Эверетт задыхался.

— Смотрите, — сказал Эверетт.

И я прочел ужасный деревянный шрифт на грязно-желтой сморщенной бумаге:

Служить иль умереть, вот в чем вопрос?
И разума страданий стоит ли все это,
Иль пушкой бить по океану в буре
И прекратить сражения навек.

— Пиратская копия, — сказал я. — Какой-то горе-стенографист записал во время представления в «Глобусе». Задолго до появления благословенных изобретений Питмана и Грегга. Иероглифика, я полагаю, так это называется.

— Поразительно! — сказал Эверетт и спросил Теда: — Можно я это возьму?

— Да хоть навовсе берите, мне все равно, голубчик.

— Бессмыслица какая. Да все библиотеки Америки будут вас умолять о ней. Она принесет вам состояние! Невероятно!

И Эверетту привиделась на циферблате часов над барной стойкой другая книжка, еще не опубликованная, куда лучше той, что он сейчас держал в руке, хоть и не будет из-за нее такого переполоха в научных кругах. И эта книга стихов Эверетта, думал он, может вот так же пролежать столетие или даже больше в каком-нибудь пабе, если такие еще сохранятся, а потом задержавшиеся после закрытия посетители, которые, конечно же, никуда не денутся, пока существуют пабы, извлекут ее из ящика с книгами, пропахшими пылью и яблоками.

— Десять процентов, по рукам?

— Пятьдесят процентов, если хотите, голубчик. Каждому по половиночке.

Это напомнило мне: «Тяпнем по половиночке перед сном».

Глава 20

Верите или не верите вы в то, что произошло напоследок, я не знаю и знать не хочу. И думаю, что вы поверите не очень, уж в этом у меня сомнений нет, но, пожалуйста, не лишайте бедного нытика, старину Денхэма, уже вернувшегося в Токио, права на эту малую толику фантазии.

Кроме того, я ведь еще проповедую некое добро, показывая — пусть и не без выдуманных примеров, — что воздаяние находит тех, кто никогда не грешил против стабильности, не играл с огнем в супружестве, чья жизнь и брак в полной безопасности и не лишены восторгов и увлекательности, в основном потому, что их труды важны для общества и для них самих. Вот судите сами.

На следующий день после похорон я вернулся самолетом, зная, что дома обо всем уже позаботились — Берил написала о своих обязанностях, банк подтвердил исполнение завещания. Имущество мистера Раджа в полиции (его тело также в распоряжении полицейских, предназначенное вместе с книгами, одеждой и специями его брату из Греевской школы барристеров). Я же взял себе только одну вещь, ему принадлежавшую, то, что больше никому не понадобится.

Я прибыл в Токио в страхе, но нашел все в полном порядке. Мисима проявил себя усердным работником и, похоже, малость переусердствовал, ибо остальные сотрудники улыбались и кланялись, когда я появился в офисе. Так что все прошло спокойно. Я не получил никакой личной почты из Англии, исключая письмо от Райса, который сообщал, что он прослышал о смерти моего отца из неких источников и что о ней вроде бы объявили в какой-то телевизионной программе. Нет, не то чтобы он смотрит телевизор, но какому-то дураку втемяшилась идея, что это я сам объявил о смерти отца, что явно невозможно, поскольку Райс-то знает, что я в Токио и в любом случае не мог появиться на Британском телевидении. Мне следовало бы, писал Райс, послать ему телеграмму с просьбой разрешить слетать домой, что он немедленно разрешил бы, но моя преданность Компании, выраженная в решении оставаться в Токио с разбитым горем сердцем, принята во внимание и высоко оценена одним из нас и всеми остальными.

Так что все обошлось.

Месяцем позже я сидел в кабинете, и клерк объявил, что ко мне пожаловали двое посетителей. Я писал, ожидая их появления, изображая занятость, но готовность в любую минуту вынырнуть из пучины важнейших занятий и двинуться им навстречу с открытым сердцем и с протянутой рукой. Но, еще не успев оторваться от бумаг, я услышал знакомый голос.

— Ну, голубчик мой, небось не думали увидеть нас здесь?

Оба они смотрелись модно, по-туристически. Тед с камерой через плечо, Вероника — видение в белом и жемчугах, явно не от Микимото[91].

— Совсем не ожидал, — сказал я, — но все равно польщен. Вам деньжат привалило или послевоенные хозяева пабов всегда так поступают?