Хор мальчиков

Так оно и вышло, но сначала ему досталось немножко удовольствия. В вагоне через проход от него расположилась молодая женщина, и Литвинов, будто бы уставившись в окно, безнаказанно любовался её профилем. Она всё что-то писала, писала на больших, как для машинописи, листах, и он не назвал бы это письмами, оттого что видел не первую, с обращением, страницу, а одну из следующих, записанную сплошь, но с абзацами: письма пишутся иначе, подумал он, предположив теперь то ли журнальную статью, то ли даже нечто художественное. Незнакомка строчила довольно бодро, лишь изредка задумываясь на минутку, и Литвинов невольно прикинул, что здесь, при нём, она успела насочинять не меньше двух или трёх книжных страниц; при такой ежедневной работе за год мог бы получиться толстенный том (да что там, и за полгода набралась бы приличная книга). Это оказалось настоящим открытием — такая простая арифметика! Михаил Борисович не понимал, как раньше ему не приходило в голову заняться подобными подсчётами; в итоге он потерял время. При старой власти за извод бумаги даже платили деньги, и писатели недаром считались богатыми людьми. Неважно было, какого сорта продукция выходила из-под пера (неважно — ему, читавшему мало), но само по себе это занятие, писательство, при всей своей бесполезности считалось достойным. Последнее было больным местом Михаила Борисовича: в новой, германской жизни его как раз то и смущало, что никак не удавалось придумать себе нестыдное дело и приходилось жить на казённую милостыню, как бы она там ни называлась. «Только подумать, — сокрушённо повторял он чуть ли не ежедневно, — кем я был в совке — и кто я здесь!»

Однажды Михаил Борисович всё-таки признался себе: «Я, правда, сам виноват: расслабился». Непривычное отсутствие каких бы то ни было обязанностей оказалось чрезвычайно приятной вещью: всякий день можно было посвящать себе и, сладко мечтая сделать под старость карьеру в Германии, лениво откладывать первый шаг — со дня на другой день, с понедельника на понедельник. Заявить о себе он собирался просвещением аборигенов — чтением лекций об известных ему основах лучшей в мире педагогики. Он надеялся, что этим подвигнет немцев на перестройку системы образования, хотя бы — начального. От соседей по хайму Литвинов был наслышан о странностях здешних школ: говорили, будто ученики не только не знают имени, скажем, немца Энгельса, но и таблицу умножения проходят едва ли не в пятом классе. Бывший доцент советского педагогического института вполне мог бы прочесть коллегам целый курс — и тем приблизиться к прежнему своему положению. Оставалось лишь выучить немецкий, но на то у него и были впереди шесть месяцев обязательных курсов.

Во всём, однако, имелись свои плюсы. Вот и между тем, чем он был и чем стал, уложилась совершенно уникальная история — его приключения и мытарства, каких хватило бы на пятерых: Литвинов приобрёл бесценный опыт, которым нечестно было бы пользоваться в одиночку, а следовало поделиться — если бы знать, как и с кем. Созерцание соседки в поезде навело на удачную мысль: рассказать такой, как она, писательнице или прямо надиктовать для немедленной публикации много интересного о своём отъезде из России — хотя бы о хамстве милицейских чинов в родном городе или в Бресте — таможенников, заставивших его с женой, выгрузив на перрон весь багаж, тащить эти два десятка мест в досмотровый зал (спасибо, подвернулся случайный мужик на электрической тележке, да и тот помог не задаром, совсем не задаром, так что и сомнение возникло, случайный ли). В таком рассказе не умолчать было био двухэтажной кровати в общежитии, делавшей каморку до того похожей на купе вагона, что ему иногда казалось, будто путешествие не окончено и он едет и едет, забытый всеми на своей верхней полке; жена, как нарочно, подшучивала, спрашивая на ночь, куда их повезут нынче и какая остановка будет следующей. Михаил Борисович рассказал бы и о позорной подачке, которую вынужден сейчас регулярно принимать от немцев, и о том, что никому из нового начальства нет дела до его прежних заслуг. Это был его долг: открыть людям глаза на тяготы эмиграции — и ещё кое на что, посложнее.