Книга греха

Мама лежит на полу, рядом с массивным дубовым столом, широко раскинув руки. На нём множество лекарств и ваза из богемского стекла. В ней пышные астры.

Подбегаю, терзаемый страшными догадками. Целую, обнимаю и пытаюсь найти пульс. Не знаю, сколько прошло, пока я ощутил его, наверное, пара минут, не больше, но мне — банально, но не скажешь лучше — она показалась тягучей невыносимой вечностью, умирающей звездой, бесконечно взрывающейся в космосе моего мира.

Земля уходит из-под ног, но я бегу к телефону, набираю номер «скорой помощи». Не помню, что дальше. Кажется, открываю окна, чтобы пустить свежий воздух, делаю искусственное дыхание, брызгаю водой, ещё что-то.

Когда в комнате появляются медики, я проваливаюсь в залитую ослепительным светом шахту. Перед глазами проносятся моменты моей жизни, в которых я был вместе с мамой. Падение как скольжение по мягкой, желейной трубе. И в ней словно проделаны смотровые окна, в которых я могу видеть картинки из жизни.

Тогда, в пять лет, мама пообещала мне, что всегда будет рядом со мной. Смерть, сказала она, случается только с плохими людьми. И, глядя на маму, лежащую на кровати, мне кажется, что она не может умереть. Потому что мама хорошая. Плохой я.

Мой мир рушится. Я вижу колоссальных размеров здание, сложенное из камней, на каждом из которых картинка из моей жизни. По этим камням воспоминаний проходят уродливые, кривые трещины, и они падают вниз, в разверзшуюся пропасть.

Всего меня, словно проникающим в каждую клетку, физическую и душевную, шипом пронзает… «боль». Хотя это чудовищное, разрывающее, безграничное чувство, неосознаваемое человеческим разумом, но глубоко явственное, можно лишь назвать, дать бирку с именем, но нельзя осознать, не почувствовав.

Боль реальна лишь тогда, когда она полностью наша, когда направлена на самого близкого человека или на нас самих. Страдание есть причина разума. Словно боль — это эстафетная палочка, средство для пробуждения нас от бессознательного сна.

Сейчас, в больнице, я обнимаю маму и шепчу: «Живи, пожалуйста, живи».

Сердечный приступ на фоне нервного истощения. Падение и черепно-мозговая травма. Таково было заключение врачей.

Сердце символизирует центр любви и безопасности. Метафизической причиной болезней сердца являются отсутствие радости и давнишние эмоциональные проблемы.

Главной и единственной радостью в жизни моей мамы был я. Она никогда не жила собой — всегда и только мной. Я слишком мало уделял ей внимания, слишком часто был где-то далеко. Она не знала о том, как и чем я живу. Не ведала моих успехов и побед. Следовательно, не знала радости, потому что её она могла получить только от меня.

Когда мама узнала о том, что у неё вирус, то бесповоротно осознала, что уже не сможет жить мной в полной мере, как раньше. Не сможет коснуться, обнять, поцеловать, встретиться, не страшась заразить меня. И это терзало её.

Вспоминаю слова мамы в анонимном кабинете: «Мы это наши поступки по отношению к людям. Мы живы, пока они помнят о них». Мама, я буду вспоминать о тебе чаще, потому что память поддерживает твою жизнь.

На выходе из больницы мне машет рукой Николай. Он улыбается и движется мне навстречу. Мы договорились встретиться, но я не в силах говорить с ним. Ускоряю шаг, чтобы оторваться, ускоряю так, что начинаю бежать, но вдруг останавливаюсь.

Хватит бегства. Хватит жертв. Хватит заражённых людей. Хватит моих детских развлечений.

Их угрозы — Яблокова, Николая, Арнольда — бессмысленны и ничтожны. Им нечем меня шантажировать. Мама в коме. Что им взять с меня? И если это мой крест, то я должен идти до конца.

Я вспоминаю слова Инны: «Когда у тебя появится веская причина убить, ты сделаешь это». Без этого история не завершится. Будь, что будет. Последний шаг в ад. Или, наоборот, из ада?

II

Человек мёртв, если его ничего не трогает — ни мысли, ни желания, ни память о чём-то. Лев Толстой: «Жизни не было, потому что не было таких желаний, удовлетворение которых бы я находил разумным».

До комы матери я был мёртв. Она сделал мою Голгофу своей, и я ожил, воскрес. Ещё глоток, и чаша собственного безумия будет испита до дна. Я уверен, что смогу переварить её содержимое.

В комнате трое, не считая попугая. Мёртвого попугая. Он только что сдох. Пять минут назад. Рядом со мной Нина, одетая в рваные джинсы и бледно-голубой бюстгальтер. На Инне полупрозрачное, в редких блёстках платье. Без своей извечной красной юбки она кажется мне чужим человеком.

Я впервые в квартире у Инны. Просторная прихожая, отделанная под ольху, на стенах репродукции знаменитых картин сюрреалистов. В единственной комнате плазменный телевизор и шкаф, заставленный банками с заспиртованными человеческими органами, преимущественно пенисами, и зародышами животных.

На полу, застеленным потёртым зелёным паласом, бутылка водки. Мы играем в «правда — ложь». Суть проста: каждый, по очереди, должен выпить и сказать откровенный факт о самом себе, остальные определяют, правда это или ложь. Честная игра по вскрытию душ. Без дураков.

Инна вертит бутылку, выпивает и говорит: