Книга непокоя

Только то, о чем мы мечтаем, и есть то, чем мы собственно являемся. Я бы ревновал реализовавшуюся мечту, ибо сама эта реализация была бы предательством. «Я реализовал все, что хотел», – говорит слабый, и это ложь; правда в том, что он провидчески мечтал обо всем, что реализовала жизнь. Мы ничего не реализуем. Жизнь швыряет нас, точно камень, и мы говорим в воздух: «Здесь мною двигают».

Какой бы ни была эта интерлюдия – пантомима под прожектором солнца и блестящими драгоценностями звезд; не вредно, должно быть, знать, что это – всего-навсего интерлюдия; если то, что есть там, за дверями театра, – это жизнь, то мы будем жить; если это – смерть, мы умрем, но пьеса от этого не изменится.

Поэтому никогда я не чувствую себя таким близким к истине, таким посвященным, как в редкие посещения театра или цирка; там я вижу наконец совершенное изображение жизни. И актеры, и актрисы, и шуты, и фокусники – столь же важны и ничтожны, как солнце и луна, любовь и смерть, чума и голод, война и человечество. Все – театр. Ах, я хочу истины? Буду продолжать писать роман…

Самая низкая из всех потребностей – потребность в признании, потребность в исповеди. Это потребность души во внешнем воплощении.

Хорошо, признавайся; но признавайся в том, чего не чувствуешь. Хорошо, освободи твою душу от груза ее тайн, выговорив их; но еще лучше, чтобы тайн, о которых ты говоришь, никогда бы и не было у тебя. Обмани себя самого, прежде чем сказать эту правду. Выражать – это всегда ошибаться. Пойми: выражать – означает обманывать.

Я не знаю, что такое время. Не знаю, каково его истинное измерение, если оно имеет таковое. Я знаю, что измерять его с помощью часов неправильно: это разделяет время пространственно, снаружи. Измерять с помощью эмоций также неправильно: это разделяет не само время, но то, как мы его ощущаем. Измерять мечтами – ошибка: в них мы касаемся времени, то медленно, то стремительно, в зависимости от чего-то происходящего, чьей природы я не знаю.

Порой я считаю, что все – обман, и что время – не более чем рама для него. В моих воспоминаниях о собственном прошлом времена размещены по неким уровням и плоскостям, где я пятнадцатилетний могу быть моложе ребенка, окруженного игрушками.

Мое сознание путается, когда я думаю об этом. Я предчувствую во всем этом ошибку; однако не знаю, в чем именно она заключается. Так, присутствуя при каком-то виде мошенничества, понимаешь, что ты обманут, но не можешь сообразить, какова техника обмана.

Поэтому мне на ум приходят нелепые размышления, которые я не могу отбросить, как полную чепуху. Я задумываюсь, например: если человек в быстро движущемся трамвае размышляет медленно, быстро или медленно он двигается? Одинаковы скорости, с которыми падают самоубийца в море и человек, потерявший равновесие на площади? Синхронны ли действия, протекающие в одни и те же промежутки времени: выкуривание одной сигареты, написание этого отрывка и мрачные размышления?

Мы считаем, что из двух колес на одной оси одно всегда будет находиться впереди, хотя бы на доли миллиметра. Микроскоп сделал бы это расстояние почти невероятным, невозможным, если бы оно не было реальным. И почему нет микроскопа, исправляющего плохое зрение? Это бесполезные рассуждения? Да, я прекрасно это знаю. Это иллюзия рассуждений? Допускаю. Однако что это такое, что измеряет нас без мерки и убивает нас, не будучи живым существом? И в моменты, когда я сомневаюсь в существовании времени, я воспринимаю его как человека, и мне хочется спать.

Пасьянс

Старые провинциальные тетушки тех, у кого они есть, вечерами, пока прислуга дремлет под нарастающий звук закипающего чайника… коротают время, раскладывая пасьянс при свете керосиновой лампы. Кто-то во мне тоскует об этом бесполезном покое, кто-то, занимающий мое место. Приносят чай, и старая колода карт складывается аккуратно в углу стола. Огромный буфет чернеет в тени сумеречной столовой. Излучающее сон лицо прислуги, медлительно торопливой, заканчивающей работу. Вижу это все с тоской и ностальгией, ни с чем не связанными. И против воли задумываюсь, каково состояние духа у тех, кто раскладывает пасьянс.

Не в широких полях и не в обширных садах вижу я приход весны. Наблюдаю его в жалких деревцах на небольшой площади. Зелень там – как подарок, и она весела, точно настоящая печаль.

Я люблю эти пустынные площади, вкрапленные меж тихих улиц, и движения на этих площадях еще меньше, чем на улицах. Это бесполезные прогалины, замершие среди отдаленного шума. В них есть что-то сельское.

Прохожу через них, поднимаюсь по улочкам и впадающим в них переулкам, потом снова спускаюсь на площадь. С другой стороны она кажется иной, но тот же покой позолотит ее внезапной тоской закатного солнца

Все бесполезно, и я это чувствую именно так. Сколько же я жил, если меня забыли, будто знали обо мне лишь понаслышке. Сколько я ни просуществую, я не запомнюсь, как давно ушедший и забытый.