Книга живых

— Ну, и где же этот пакет? — Дубравин и верил, и не верил Ермухамедову. «Может, это какая очередная провокация их Комитета национальной безопасности?» Но на всякий случай все-таки сказал, ободряя Ракиша:

— Неси! Посмотрим!

— Сейчас! — ответил тот. Исчез на мгновение в туалете кафе и скоро появился с черным кожаным портфелем. Бережно достал оттуда синий пакет.

Дубравин взял. На большом конверте красовалась надпись, сделанная из угла в угол несомненно почерком Амантая: «Моему другу Александру Дубравину».

Конверт был заклеен, и на нем, на углах и в центре, стояли сургучные печати. Эти печати и убедили Дубравина в подлинности послания больше, чем все остальное. Потому что он, как никто, понимал: Амантай не хотел, чтобы тот же Ракиш прочитал его труд. И поэтому запечатал его по-старинному. Так, чтобы вскрыть его, не сломав печати, было невозможно. Он уже хотел было открыть его, чтобы почитать. Но, прикинув на глаз, что послание содержит не меньше полусотни страниц, решил отложить, на том и расстался с Ракишем.

А вечер был в разгаре, и народ, заново собравшись за столом, пошел тостовать по второму кругу. Теперь уже говорили без прежней натянутости. Говорили о том, что помнили, чем жили эти годы. Поднялась маленькая Светка Будко. Она сказала тост простой, но, судя по всему, полный смысла и жизни для всех сидящих женщин:

— Давайте, девчонки (и мальчишки тоже) выпьем за любовь!

Народ зашумел, потянулся бокалами. И в этот момент Дубравина как бы подтолкнула, подхватила какая-то сила, видно, та самая сила молодого выпендрежа. И он крикнул, чокаясь со всеми:

— А я хочу сказать алаверды!

И сказал. Красиво говорил о том, что любовь — это основа жизни на Земле. Что, не будь ее, этой самой любви, и планета наша сразу опустела бы, потому что только любовь мужчины и женщины может дать новую жизнь. Кроме того, он говорил об эстафете любви, которая передается из поколения в поколение, и эта эстафета есть самое главное, самое важное в жизни каждого:

— Взять этот священный огонь и нести его, чтобы в конце передать следующим поколениям!

Так что его алаверды имело большой и шумный успех в этой простой человеческой аудитории, не избалованной высокими словами. Здесь, на этом семейном, таком трогательном торжестве, он снова ощутил относительность времени. Эти рассказы, милые сердцу воспоминания, разговоры, обстановка вдруг в мгновение перенесли его обратно, в семидесятые годы прошлого века. В тот мир, где они, юные, самонадеянные, только готовились выпорхнуть в свет. Туда, где ждала их, казалось, огромная интересная и прекрасная жизнь. И он купался сейчас в этой атмосфере. Радовался, переживал, наслаждался каждым мгновением общения. И чувствовал единство с этими людьми. Сошло на этой встрече и с него, и с других все наносное, ненужное. Осталось то святое, лучшее, что нес через жизнь каждый. Они любили его, а он любил их в эти минуты. Более того, он чувствовал, что он питается от них этой любовью. Он слушал рассказ Вали Сибирятко о последних днях жизни ее мужика, Витьки Лисикина. А рассказ этот мог бы быть жестоким, если бы Дубравин не чувствовал в нем той самой все покоряющей силы любви и прощения:

— Он уже лежал, не мог пошевелиться. Потому что паралич разбил его. Лежал и кричал: «Валька! Водки давай! Дай мне водки!»

И в ее рассказе Дубравин не чувствовал ненависти или осуждения. Только любовь и жалость к своему непутевому пьянице-мужу. «Вот в чем сила и величие русского народа. Он все перенесет. Все простит. Все покроет своей любовью. Силой своей любви. Именно этой силой он покоряет другие народы. И преодолевает их страсти. Он, как женщина-мать, сильная, добрая, иногда строгая…» Дубравин думал в эти краткие минуты о своей жизни в России, как о чем-то далеком, непонятном. Потому что здесь, на родине, в этой жизни, в которую погрузился и он, не было места ни власти, ни государству, ни вечной глупости и пошлости. Какой царь? Какой к черту Суперхан? Такие, как он, обитают где-то там, в космосе. Или на другой планете. А здесь жизнь настоящая. Семья. Дети. Внуки.

Зинка Косорукова подсела к Дубравину. Принесла самое драгоценное — фотографии сына и внучки:

— Вот смотри! Смотри! Мои кровинушки! Я одна сама подняла его. Всю жизнь одна!

И он понимал ее несбывшиеся мечты о женском счастье. И жалел ее, могучую, сильную… Так тянулся этот незабываемый день. Он поглядывал на свои часы и не верил глазам. Знал, что время имеет свойство сжиматься и растягиваться. Но в этот день оно словно остановилось, потому что, как в детстве, он жил каждую секунду, каждое мгновение — насыщенно, полно. И удивление, одобрение, восхищение бушевали в нем, несмотря на кажущуюся внешнюю сдержанность.

* * *

Но и это прошло. И пришло время прощаться.

Ему пора было уезжать. Одному: Озеров еще хотел погостить у родственников. Так что Дубравин наполнил свой бокал до краев, встал, навис над столом и с чувством произнес: