Когда мы были сиротами

— Что? Нет-нет, просто жду, не появится ли автобус. Видите, вон там, на другой стороне улицы, остановка. Мы с мамой, бывало, много ездили на автобусах. Просто ради удовольствия. Я говорю о том времени, когда была девочкой. Если не удавалось занять передние места вверху, мы выходили и ждали следующего. Иногда мы часами катались по Лондону, глядя по сторонам, разговаривая, показывая друг другу одно, другое, третье… Мне это так нравилось! Кристофер, вы когда-нибудь катались на автобусе? Вы непременно должны это сделать. Оттуда, сверху, можно столько увидеть.

— Должен признаться, я предпочитаю ходить пешком или ездить в такси. Лондонских автобусов я побаиваюсь. Мне кажется, окажись я в одном из них, он завезет меня куда-нибудь, куда мне совсем не нужно, и остаток дня придется искать обратную дорогу.

— Можно я кое-что вам скажу, Кристофер? — Ее голос стал совсем тихим. — Глупо, но я лишь недавно это поняла. Прежде мне это никогда не приходило в голову. Наверняка мама тогда уже испытывала сильные боли. Ей не хватало сил заниматься со мной чем-нибудь другим, поэтому мы так много катались на автобусах. Это было единственное, что мы могли делать вместе.

— Хотите покататься сейчас? — спросил я. Она снова окинула улицу долгим взглядом.

— А вы не слишком заняты?

— Для меня это будет удовольствием. Как уже сказал, один я на автобусе ездить опасаюсь. Но поскольку вы в этом деле в некотором роде эксперт, мне следует воспользоваться шансом.

— Очень хорошо, — просияла она. — Я научу вас кататься на лондонских автобусах.

В конце концов, не желая, чтобы гости, выходя из ресторана, увидели нас на остановке, мы сели в автобус не на Нижней Риджент-стрит, а на Хеймаркст-стрит. Когда мы взобрались наверх и Сара обнаружила, что переднее место свободно, ее глаза засветились детской радостью. Мы уселись на него вдвоем, и автобус с грохотом двинулся в сторону Трафальгарской площади.

Лондон выглядел серым и пасмурным, в соответствии с погодой люди на тротуарах были одеты в плащи и экипированы зонтами. Думаю, мы провели в автобусе не менее получаса. Проехали по Стрэнду, по Ченсери-лейн, по Кларкенуэлл-Грин. Иногда мы просто молча смотрели на открывавшиеся внизу виды, иногда разговаривали — преимущественно о чем-нибудь малозначительном. Настроение у Сары заметно улучшилось, о матери она больше не вспоминала. Не помню, как возникла эта тема, но после того, как большинство пассажиров вышли на Хай-Холборн и мы двинулись дальше, к Грейс-Инн-роуд, разговор зашел об Акире. Вначале я просто вскользь упомянул о нем, назвав другом детства. Но Сара, вероятно, начала расспрашивать, потому что вскоре я со смехом сказал:

— Часто вспоминаю, как мы с ним вдвоем кое-что украли.

— О! — воскликнула она. — Вот даже как! Выходит, у знаменитого детектива есть тайное криминальное прошлое! Я так и знала, что этот японский мальчик — фигура особая. Ну, расскажите же мне о том грабеже.

— Едва ли это можно назвать грабежом. Нам было по десять лет.

— Но это терзает вашу совесть и ныне?

— Вовсе нет. То был сущий пустяк. Просто мы кое-что стащили из комнаты слуги.

— Как увлекательно! Это случилось в Шанхае?

Наверное, попутно я рассказал ей еще что-то из своего прошлого. Ничего сколь-нибудь существенного я не открыл, но, расставшись с Сарой сегодня днем — мы в конце концов сошли на Нью-Оксфорд-стрит, — я испытал удивление и даже некоторую тревогу из-за того, что вообще заговорил о своем детстве. После приезда в Англию я ни с кем не говорил о своем прошлом и, как уже отмечал, отнюдь не собирался начинать делать это сегодня.

Но нечто подобное, видимо, уже давно назревало. Потому что, надо признаться, в течение последнего года я все чаще предавался воспоминаниям, и связано это было с тем, что образы прошлого — моего детства, моих родителей — начали расплываться и меркнуть в памяти. Несколько раз я ловил себя на том, что с трудом мысленно восстанавливаю картины, которые еще два-три года назад казались отпечатавшимися в памяти навечно. Иными словами, я вынужден был признать: с каждым годом шанхайская жизнь представляется мне менее отчетливо. И я испугался, что в один прекрасный день у меня в голове останется лишь несколько смутных образов. Даже сейчас, сидя здесь и пытаясь привести в относительный порядок то, что пока еще помню, я испытываю потрясение — даже это немногое стало расплывчатым и неопределенным.