Кокон

– Да, с твоим папой они не ладили, но тебя он любит больше. Знаешь почему? Ты похожа на его мать. Особенно лоб и глаза, это бабушка мне рассказала.

– Мы можем больше не касаться этой темы?

Следующие несколько дней она и правда не вспоминала о дедушке. Но я быстро поняла, что он все равно постоянно стоит между нами. Жизнь Пэйсюань была испещрена его следами. Порой мне даже мерещилось, будто я снова вернулась в детство, в те три года, что мы провели с ней в дедушкином доме. Взяв в руки чашку, я видела свое имя на кусочке пластыря, приклеенном к ручке, а на чашке, стоявшей на другом конце стола, было написано имя Пэйсюань. Раньше в дедушкином доме такой способ практиковался, чтобы мы не взяли по ошибке чужую посуду, выпить из чужой чашки было страшным событием, они жили в постоянном страхе, что кто-нибудь в семье болен гепатитом, и отсекали заразе все мыслимые пути. Помню, однажды я тайком попила из чашки Пэйсюань, чтобы заразить ее простудой. Но практика показала, что могущество чашек сильно преувеличено.

На кафельную стену кухни-студии в съемной квартире Пэйсюань повесила несколько крючков для полотенец и рядом с каждым крючком наклеила кусочек пластыря с надписями: “для посуды”, “для стола”, “для рук”. Глядя на рядок полотенец с четко очерченными должностными обязанностями, я смутно чувствовала, что снова стою на кухне в дедушкином доме. Хуже всего было то, что она расклеивала повсюду не стикеры и не наклейки, а узенькие полоски пластыря, густо пахнущие лекарством. Раньше у всех сотрудников больницы дома лежали запасы такого пластыря – наверное, и у твоей бабушки тоже. Но мало кто использовал их так обстоятельно, как мы. Целлофановая пленка, в которую заворачивали пульт, с двух сторон была оклеена пластырем, пластырь был и на антенне радиоприемника, две полоски пластыря скрепляли треснувший пенал, еще Пэйсюань научила меня, что пластырь можно порезать на мелкие кусочки и заклеивать ими помарки в домашних тетрадях. Потом в продаже появились корректоры, но она все равно не расставалась со своими обрезками. Я тогда ненавидела эти пластыри, ненавидела их больничный запах, а еще меня бесило, что и пульт, и пенал, и приемник, обмотанные пластырем, превращались в перевязанных бинтами пациентов.

Еще Пэйсюань унаследовала от дедушки почти фашистскую самодисциплину, которую называла “необходимыми ограничениями”. Утром, проснувшись, она тут же вскакивала с постели. Пообещав себе, что посмотрит телевизор тридцать минут, никогда не оставалась перед экраном дольше, и даже если фильм шел к концу, она безжалостно его выключала. Как-то мы разговорились после ужина, а потом она вспомнила, что пора подавать фрукты. Посмотрела на часы, было уже полдевятого, время фруктов прошло ровно в восемь, и Пэйсюань объявила, что есть не будет. В довершение всего оказалось, она носит брекеты, точнее, элайнеры, которые нужно снимать перед едой.

– Тебе же в детстве исправили зубы? – спросила я.

В те годы у Пэйсюань стояли проволочные брекеты, и при разговоре ее рот посверкивал металлом.

– Снова появилась щель, надо еще немного поносить, – объяснила Пэйсюань. – Никакой успех не дается раз и навсегда.

Я этой щели не видела, зубы Пэйсюань были ровные, как костяшки мацзяна[6]. Она рассказала, что иногда машинально давит на зубы кончиком языка, а элайнеры помогут избавиться от этой дурной привычки. Оказывается, и у нее тоже есть дурные привычки, она тоже делает что-то машинально. На моей памяти Пэйсюань даже спала, не теряя бдительности. Она подошла ко мне вплотную, попросила открыть рот.

– Тебе тоже надо поставить элайнеры.

– Нет уж. Если даже спать придется с пластиком во рту, во мне ничего живого не останется.

Как-то раз она вернулась из магазина с двумя бутылками красного вина. Сказала, что вечером можно будет немного выпить. Я обрадовалась: наконец у нас нашлось общее увлечение. Пэйсюань досуха протерла бокалы, поставила их рядышком на столе, налила в каждый вина, ровно три сантиметра от дна, и заткнула бутылку. Я сразу поняла, что у нас с ней разные представления о том, что такое “немного выпить”. Наливая вино, она не сводила глаз с бокала, словно на нем нарисована шкала, а у нее в руках пузырек с сиропом от кашля. Когда Пэйсюань заснула, я достала початую бутылку, вытащила пробку и допила вино в одиночку.

Проснулась я ближе к обеду. Голова побаливала, я вышла в общую комнату, Пэйсюань сидела за компьютером, отвечала на письма.

– Ты, наверное, не помнишь, что было вчера? – спросила она, не отрываясь от монитора.

– Я напилась?

– Я встала ночью, а ты лежишь на полу. Бокал разбился, весь пол в стекле.

– Извини, я не умею пить. – Растирая виски, я заметила у себя на руке большой синяк.

– Еще как умеешь. Ты допила початую бутылку и открыла вторую, в ней тоже ни капли не осталось.

– Да? – Мне смутно вспоминалась вчерашняя ночь, как я с бутылкой в руке брожу по квартире в поисках штопора.

Беспокойно глядя на меня, Пэйсюань спросила:

– У тебя тоже появилась склонность к злоупотреблению алкоголем?

Тоже. Этим своим “тоже” она вынуждала меня вспомнить о папе.