Конвеер

– По другим причинам ты был бы в унитазе с миллионом твоих братьев, – живописал Радько. – Так что ты – победитель. Давайте выпьем за любовь!

– Всегда уважал тебя за стойкость характера и мастерство тонкости юмора. – Штрум поднялся и пошёл вслед за своей подругой. Она выбирала десерты.

– Марьян, что случилось?

По её взгляду он понял, что ей тут надоело. Как и ему. Незаметно подобрался Блайвас.

– Бармалей приедет на той неделе. Я скажу ему насчет тебя. Может, организую встречу.

Штрум неоднократно слышал от неповоротливого, как правосудие, Блайваса, подобные обещания «решить вопрос», «поработать на перспективу», они утратили прелесть новизны и пахли как то негритянское говно, о котором говорили за столом. Но в этот раз обещание прозвучало убедительно, тем более что сейчас Блайваса никто за язык не тянул.

Радько продолжал свой трёп:

– Вот интересно: людей можно ебать, но нельзя есть, и наоборот – животных можно есть, но нельзя ебать…

Глава 38

Штрум был утомлён и никак не мог отдохнуть: ночью он раз по двадцать внезапно просыпался, преследуемый кошмарами. Ему удавалось забыться в объятиях Марианны, но ненадолго. Во сне он разговаривал, кричал и будил её, но она не понимала его слов.

Однажды утром, после того, как ночью ему приснились убитые чурки, он пробудился, измученный страшными видениями и слабый, как ребёнок. Бледные стрелы зари уже пронизывали оконные занавеси. Марианна, сидя у изголовья, массировала ему виски. Она смотрела на него с сестринской нежностью и платком вытирала ему со лба холодный пот. В ней была вся свежесть ранней юности. Он любил её больше, чем кого бы то ни было, и, конечно, больше, чем себя, и вот, раз в жизни, в силу этого жадного чувства он приблизился бы к евангельскому идеалу – если бы Евангелие говорило о такой любви. «Вспомните, что Христос был неизменно печален». Всё то, что составляет её сущность, принадлежит ему, только он знает всё то душевное и физическое богатство, которое он получил от неё, как дар – и так будет всегда.

Надо сделать так много, чтобы обеспечить их безоблачное будущее. Главное затруднение, вставшее на пути Штрума, заключалось в сложности совмещения материальной и идейной составляющих его деятельности. Он ощущал потребность в обсуждении этих вопросов с успешными людьми, которые чего-то добились в жизни и могут дать практический совет. Хороший человек – не профессия, и он был готов обсуждать свои проблемы даже с…

Неизбежно его мысли тяготели к Андрею Разгону. С первого взгляда Разгон казался обычным скучным очаровательным недоделком в костюме от Hugo Boss, но постепенно становилось ясно, что у него с окружающими людьми есть дистанция. Хрена с два поймёшь, чего от него ожидать. И может зря затеялись со Смирновым? Чем закончится их игра против коммерсанта, которого даже Блайвас побаивается – отщипывает по маленькому кусочку, а по-серьезному наехать не осмеливается. И чем дольше Штрум размышлял над этим, тем больше запутывался. Видит черт, надо было по-другому строить взаимоотношения с «настоящим арийцем».

Куда проще было с родными Фольксштурмовцами. Прибыв в лес народного ополчения – в Невский лесопарк, Штрум широкими штрихами набрасывал перед бойцами картину заговора, организованного коварными чурбанами, с целью утопить Россию в крови патриотически настроенных граждан. Наказание черномазых шайтанов необходимо для блага нации, и они сами должны желать для себя смерти как единственного средства искупить свою вину.

Он начал молотить кулаками по воздуху – хук слева, хук справа.

– … мы находимся в состоянии войны с этим зверьём. Война – наша единственная надежда, наш смысл жизни, наше единственное желание, гигиена мира. Милитаризм, патриотизм – прекрасные идеи, за которые идут на смерть. Мы будем резать и резать чурбанов, пока не вырежем их всех!

Потянулся круг привычных забот: тренировки, набеги на мамлюков, отправка оных к их разнообразным богам. Смерть! Для чурбанов она стала своей, компанейской, запросто заходила к чурко-гукам во дворы, в палатки торгующие шаурмой, встречала черномазого шайтана на базаре и уводила его с мешком урюка, вмешивалась в игру в нарды, заглядывала в автомастерскую, где замасленные азеры, напевая, спешили починять ара-мобиль для своего авторитета, стояла в очереди в отделение Федеральной миграционной службы, подсаживалась к таджикам в электричке, пристраивалась к уличной гадалке…

Смерть делала своё будничное дело, а чурки – своё. Иногда она давала докурить, дожевать чурчхелу, иногда настигала зверька по-приятельски, грубо, с глупым гоготом, хлопнув ладонью по спине, либо с интеллигентным приглашением: «не соизволите подставить для ножа ваше горло?» Особое обращение стало чарующе привычным.