Крабат, или Преображение мира

Он чувствовал, что устал и выдохся и что мысли его сами собой, как бы помимо его воли постепенно перестраиваются на новый лад, может быть противоположный прежнему. В мозгу вспыхивали обрывки воспоминаний без всякой связи друг с другом. Токи, порождаемые подсознанием, рисовали туманные картины, наползающие одна на другую, и хаотическое нагромождение и столкновение смутных представлений распирало мозг, просачиваясь до самых границ сознания. Но опыт веков вдруг ожил и, встав стеной, сдержал волну бессилия, отбросил прилив отчаяния и вновь установил реальные связи вещей: Один из нас…

Крабат отвел глаза и рассеянно огляделся окрест: темная стена леса, моровой столб, солнечные блики на глади пруда. В мозгу отпечаталось и кваканье лягушек, и вяз, наполовину лежавший в воде; ондатры подрыли берег, и вяз, могучее, вековое дерево, рухнул; посреди пруда плавали три черные точки, которые вдруг начали кричать и стенать, а потом так же внезапно затихли, — недвижные черные точки на недвижном сером зеркале воды.

Мы стояли уже в Истрии, в двух шагах от свободы. Оставалось лишь перейти границу. Я ощущал за спиной хриплое дыхание товарища, которого тащил на себе; он задыхался и ждал, когда же я сделаю эти два шага. Тогда он сможет сказать: целая армия рабов вырвалась на свободу.

Вполне естественно, что рабы время от времени вырываются на свободу. Их место заполнят новые. А для наших товарищей мы стали бы легендой: однажды многим из нас удалось спастись. Но уже внуки будут зевать от скуки, слушая об этом.

Мы повернули и зашагали назад. То, что казалось самым бессмысленным, на деле было исполнено глубочайшего смысла.

Крабат напрягся, и пространство передвинулось на ширину ступни, а время — на миг, и уже треск цикад раскалывал густую тьму калабрийской ночи, а когда они на секунду замолкали, слышался стук плотничьих топоров.

Моровой столб христиан вновь превратился в языческую статую двуликого бога Януса — один лик глядит вперед, другой назад, жизнь зачинается, жизнь угасает, справа лагерь восставших рабов, слева оливковый сад Тита Перперны. Он лежал под оливой, положив голову на колени девушки-сарматки, — возможно, ее звали Айку; она была очень похожа на Айку — рослая, с маленькими округлыми холмиками грудей, низким бархатным голосом и густыми, коротко остриженными волосами. Она открылась ему, божественная Гайя, всеохватывающая, всерастворяющая; она охватила его, но он не растворился в ней, он услышал, как дышит земля, увидел выжженное на ней клеймо и остался самим собой, о клейменая земля.

По ту сторону вала и рва, ограждавших лагерь восставших рабов, полыхали сторожевые костры легионов.

«Сможем ли мы победить?» — спросила девушка.

Сотни раз он побеждал на арене цирка, и каждая победа была его поражением — оттопыренные пальцы римлян в пурпурных ложах показывали вниз, и он убивал себя.

Он не ответил.

Тогда она сказала: «А иначе какой смысл? Победив, мы сделаем их рабами!»

Из густой тени, отбрасываемой полуразрушенной садовой оградой, вышел человек. Через час его труба поднимет воинов в бой. Он показал пальцем на голову Януса. «Что тут спереди и что сзади?»

Лежавший на земле поднялся, лицо его было серым от мучительных дум.

«Думал ли ты, Якобус, думал ли кто-нибудь вообще три года назад о том, что мир мог бы быть иным, не таким, каким мы его знали: мы — на арене, они — в ложах? Никто об этом не думал. Но такой мир был для нас невыносим, поэтому смерти мы не боялись — что так помирать, что этак. Мы поднялись на борьбу и принесли в мир надежду.

Слышите стук плотничьих топоров? Консул Марк Лициний Красс, которого они называют Богачом, поклялся, что увешает телами рабов все кресты вдоль Аппиевой дороги. Пусть так: надежда не умрет на их крестах! Надежда рождает действие, а действие — победу!»

«Я люблю тебя, Спартак», — сказала девушка.

«А как же мы?» — спросил Якобус.

«Мы, — отвечал Спартак, — лишь начало».

Где-то неподалеку в горах завыл волк. А может, то был вовсе не волчий вой, а зловещий хохот Сциллы и Харибды — до них ведь тоже было рукой подать: либо ползайте на животе, либо лишитесь живота своего.

Лежа в саду под оливой и положив голову на колени девушки, Спартак думал: где нет надежды, нет человека. Он вытер со лба холодный пот, непроглядный мрак ночи рассеивался, стрекот цикад уже походил на треск лягушек, стук топоров обернулся утиным кряком, и пруд возник вновь, смутно серея в тумане.

Только теперь заметил Крабат, что из яблок торчат проволочные ушки. Он посохом посбивал с веток поддельные плоды, развешанные для того, чтобы люди видели: дерево плодоносит, а в мире ничего не меняется. Яблоки оказались пустыми внутри — гладкая, благоухающая кожица без мякоти и семечек. Гладкая, благоухающая кожа человеческой плоти — жить МГНОВЕНИЕМ, и по ветру отмеренных лет развеяно прошлое.

Глава 9