Курбский

Об этом думал король Баторий, об этом думал угрюмо и Курбский, подъезжая к роще, где были землянки его полка, который привел сюда в августе вместо него Кирилл Зубцовский. «Иван не только лучших мужей псковских побил, но и посадских, простых людей, а главное — духовенство почему-то истреблял здесь кровожадно: печорскому игумену отрубил голову, здесь все храмы ободрал, снял даже колокола и, если б не Никола-юродивый, который его напугал, когда пал конь царский, быть бы и Пскову пусту, как и Новгороду, — думал Курбский, глядя за реку, на бурые громады башен и выщербленные ядрами стены. — Так почему же псковичи так упорны? Что это — глупость? Или святость? Или что?» Он догадывался смутно, что дело не в присяге Ивану Московскому. Но в чем? Они ехали сейчас мимо валуна, около которого сложены были свежие трупы, и Курбский задержал дыхание от их запаха, а глянув на чью-то голую, развороченную до ребер грудь, отвернулся. Где образ Божий в этих людях, которые так терзают друг друга? И за что? Зачем? Чтобы торговать беспошлинно с английскими купцами? Или чтобы написать в летописях гордые слова о штурме и добыче, а впереди поставить свое имя? И что скажет Христу вот этот, у которого двое сирот-младенцев и жена на сносях, а грудь разворочена железом…

Никогда прежде такие мысли не вступали в голову, от них хотелось укрыться, уйти куда-нибудь в лесную глушь — стыдно воеводе так думать, нелепо!

Стефан Баторий сидел в трапезной Мирожского монастыря, превращенной в пиршественную залу, с папским легатом Антонием Поссевино, который был послан посредником меж ним и князем московитов Иоанном. Здесь же был хронист и духовник короля — ксендз Пиотровский[223]. Они только что кончили говорить о мерах, предупреждающих столкновения между солдатами — католиками и протестантами, когда вошел гетман Ян Замойский. Он приехал с того берега, где осматривал батареи, поставленные против участка стены от Покровской до Свинорской башни: там намечалось сделать пролом для решительного штурма. Но заговорил он о другом:

— Донес Христофор Радзивилл, что князь Иван в Старице и что людей с ним немного: Христофор и Гарабурда зажгли деревню в десяти верстах и взяли там в плен конный разъезд Ивана.

— Что ты велел передать им?

— Чтобы они не потеряли голову, я послал к ним Стехановского с сотней гайдуков и с приказом не идти дальше.

— Почему?

— Христофор хочет захватить в плен князя Ивана. — Баторий быстро глянул на тяжелое лицо канцлера, но глазки-ледышки не встретили его взгляда, уклонились. — А я думаю, что князь Иван не рискнет сидеть так близко от наших авангардов, если у него нет достаточно войска. Он может разбить их и тогда послать помощь сюда, Пскову.

Баторий подумал.

— Ты прав, — сказал он. — Пусть лишь отвлекают, пусть идут на Ржев и следят за Старицей. Мы не можем рисковать.

— Кстати, — сказал Замойский. — Приехал наконец-то старый друг Ивана князь Курбский. Он не спешит!

— Ходкевич писал мне как-то, что Курбский болен.

— Но тем не менее он все же смог приехать. Куда его поставить?

— А где стоит его полк?

— Против Покровской башни, где венгры Гавриила Бекеша, но в резерве.

Баторий еще раз взглянул на Замойского — они хорошо понимали друг друга.

— Он приехал оправдаться за Дерпт и не уклонится: поставь его полк сразу же за венграми накануне штурма.

Замойский кивнул: король понял его правильно.

— Делай, как должно делать. — Стефан встал, и все встали. — Я пойду отдохну и вам советую, особенно тебе, Ян.

Они поклонились молча. Папский легат Антоний Поссевино спросил Замойского:

— Это тот князь Курбский, которого так охранял покойный Радзивилл Николай Черный?

— Да.

— Странная дружба… — задумчиво сказал легат.

— Курбский женился на родне Радзивилла — Марии, княжне Гольшанской, — сказал ксендз Пиотровский. — Говорят, его спас от ливонского плена один монах по имени Никола Феллини.

Папский легат посмотрел на Пиотровского, о чем-то размышляя. А канцлер, угнув массивную голову, словно спал сидя, сцепив пальцы рук на скатерти.

— Всякий, кто служит вольно или невольно нашей матери-церкви… — сказал Антоний Поссевино и оборвал. Теперь он смотрел на Замойского, но тот словно окаменел, даже дыхания не было слышно. — Доброй ночи вам, пан канцлер, — легат поклонился.

Маленькие глазки трезво и ясно глянули из-под надбровий, канцлер приподнял грузное тело, наклонил голову. Когда он остался один, его угрюмое лицо расслабилось и плечи тоже. Он откинулся на спинку резного кресла и закрыл глаза: теперь он по-настоящему впадал в усталую дремоту, которую сейчас мог себе позволить хоть на краткое время.