Курсив мой

1917 – Революция. Клуб писателей. Коктебель. “Народоправство”. Ссора с Г. Чулковым. Октябрь. Евреи.

1918 – Толстые. Амари. Вечера. Наркомтруд. Книжная лавка. Всемирная литература.

1919 – Лавка. Книжная палата. Голод.

1920 – Голод. Болезнь. “Путем зерна”. Петербург.

1921 – Диск и пр. Вельское устье. Книги. Катастрофа.

Несколько строк для разъяснения этих коротких записей:

Городовой – первое воспоминание.

Овельт – ксендз, ходивший в дом родителей.

Париж – поездка родителей на Парижскую выставку.

Грамота – научился читать трех лет.

Маня – старшая сестра.

“Конек-горбунок” – первый увиденный балет. С этого началось увлечение танцами.

Оспа – черная, не оставившая следов на лице.

Брюсов – Александр, товарищ по классу, брат поэта.

Женя Кун – первая детская любовь.

“Три разговора” – В. Соловьева.

“Северные цветы” – журнал.

“Гриф”, “Золотое руно” – тоже.

Прасолов, Тимирязев – представители золотой московской молодежи.

Достоевский – Ф.Ф., сын писателя.

Тарновская – первая серьезная любовь.

Гофман – Виктор, поэт.

Марина – первая жена, урожденная Рындина.

Муни – Самуил Киссин, женатый на сестре Брюсова, Лидии.

“Молодость” – первая книга Ходасевича.

Женя Муратова – первая жена П.П. Муратова.

“Марина из Грубаго” – роман Тетмайера, перевод Ходасевича.

Нюра – вторая жена В.Ф., урожденная Чулкова (сестра Георг. Ив.).

Валентина – В.М. Ходасевич, художница, племянница В.Ф.

“Летучая мышь” – театр Балиева. Ходасевич переводил и писал для него.

Надя Львова – см. “Стихи Нелли” Брюсова.

“Счастливый домик” – вторая книга стихов Ходасевича.

Л. Столица – поэтесса. В гостях у нее В.Ф. упал и сместил себе позвонок.

Коктебель – дача М.А. Волошина.

Армяне, финны, евреи и т. д. – переводы на русский Ходасевича.

Толстые – Ал. Ник. и Нат. Вас. Амари – М.О. и М.С. Цетлины.

“Путем зерна” – третий сборник стихов Ходасевича.

Бельское устье – летом 1921 г. (Псковская губ.).

Теперь передо мною было его прошлое, его жизнь до меня. Я тогда много раз подряд перечитала эту запись. Она заменила мне альбом семейных фотографий, она иллюстрировала драгоценную для меня книгу – и такой я любила ее. К этому куску картона он тогда же приложил свой шуточный “донжуанский список” – этот список долго забавлял меня:

Евгения

Александра

Александра

Марина

Вера

Ольга

Алина

Наталия

NN

Мадлен

Надежда

Евгения

Евгения

Татьяна

Анна

Екатерина

Н.

На вокзале, растерянные, смущенные, грустные, взволнованные, стояли мои отец и мать. Отъезд наш был сохранен в тайне, этого хотел Ходасевич. Я не простилась ни с Идой, ни с Лунцем, ничего не сказала Ник. Чуковскому. Петербург отступил от меня – разъездами рельс, водокачками, пустыми вагонами (40 человек, 8 лошадей. Брянск – Могилев), Адмиралтейской иглой – частью моей детской мифологии. Отступил этот год, начавшийся в одном июне и кончившийся в другом, без которого я была бы не я, год, дарованный мне судьбой, наполнивший всю меня до краев чувствами, мыслями, перепахавший меня, научивший встречам с людьми (и человеком), окрыливший меня, завершивший период юности. Бедный Лазарь был теперь так богат, что готов был уже начать раздаривать то, что имел, налево и направо.

В товарном вагоне, в котором нас перевозили через границу в Себеже, Ходасевич сказал мне, что у него есть неоконченное стихотворение и там такие строчки:

Я родился в Москве. Я дыма
Над польской кровлей не видал,
И ладанки с землей родимой
Мне мой отец не завещал.

России пасынок, о Польше
Не знаю сам, кто Польше я,
Но восемь томиков, не больше,
И в них вся родина моя.

Вам под ярмо подставить выю
И жить в изгнании, в тоске,
А я с собой мою Россию
В дорожном уношу мешке…

Вокруг нас на полу товарного вагона лежали наши дорожные мешки. Да, там был и его Пушкин, конечно, – все восемь томов. Но я уже тогда знала, что никогда не смогу полностью идентифицироваться с Ходасевичем, да я и не стремилась к этому: Россия не была для меня Пушкиным только. Она вообще лежала вне литературных категорий, как лежит и сейчас, но в категориях исторических, если под историей понимать не только прошлое и настоящее, но и будущее. И мы говорили с ним о других неоконченных стихах и о том, что я могла бы, может быть, продолжить одну его начатую поэму, которую он никак не может дописать:

Вот повесть. Мне она предстала
Отчетливо и ясно вся,
Пока в моей руке лежала
Рука послушная твоя.

Я взяла бумагу и карандаш и, пока поезд медленно шел от одного пограничного контроля к другому, приписала к этим его четырем строкам свои четыре:

Так из руки твоей горячей
В мою переливалась кровь,
И стала я живой и зрячей,
И то была – твоя любовь.

3. Товий и ангел