Легенда о мизантропе

Необычная персона потопталась у перил. С любопытством всматриваясь и прислушиваясь к затихшему водному простору. Но безмолвие стихии и плотность холодной блеклой мары, надо полагать, наскучили пришельцу быстро. Он повернулся к соленой воде спиной.

Зазвучал высокий, режущий и горластый тенор. Скорее – отталкивающее хрипловатое сопрано. Но заговорившая особа не могла быть феминой, точно.

– Какая только мерзость не рушится теперь с небес… Я был уверен, что эта гадость где-то под ногами. Она меня зацепила. Довольно глубоко. Сволота… Еле-еле зализал рану… Всё-таки интересно, что за хренатень нынче валится сверху… Забавы богов… Или Самого? Странно… Что это с нашим соленым безграничьем, да ещё в такую непростую ночь для нас? Для нас обоих, я подчеркиваю. Не только ты, мой милый страдалец, печалишься. Я тоже грущу весьма. А оно, море-то, как оробело… присмирело… Предчувствует завершение большой-большой истории? Или ждет твоего рассказа о загубленных золотых намереньях? Мальчик мой, бедное-бедное моё дитя… Ну подними очи свои безотрадные. Зачем же я тогда сюда прибыл? Это очень-очень трудный и долгий путь. Ведь не зря же я его откарячил, братец мой стыдливый. Ты сам меня призвал. Ты! решил – здесь и сейчас! Не я! О сколько раз тебя отговаривали от глупостей. Советовали не спешить. Чуть спокойнее идти, разумнее… Сам знаешь… Ну! Не серди меня, мужичок! Солнышко ночное, звездочка моя не ясная… отзови-и-ись… – творец сей тирады явно ерничал и кривлялся.

Честно говоря, я не совсем понимал к кому он обращается. Всюду туман – и всё… Тем более, никто на его выступление не среагировал. Я считал, что это местный сумасшедший. Вид его для подобных подозрений – самый-самый…. Вот оставили дурачка без присмотра. Он и ходит, не зная куда и зачем. И речи вываливает – ни смысла, ни толка…

Зависла пауза. Да и вся окрестность начала обволакиваться подозрительной тишью. Ни ветерка, ни похлопывания волн. Ничего вообще. Немота.

Отупляющее беззвучие подгрызало моё нутро. Я опасался подцепить тяжелую ипохондрию. Не отшагало ещё и года с того дня, как я в последний раз отмерял геометрию одной лечебницы. От угла до окна, от подоконника до лестничного марша. Не вожделел я обратного водворения. Пришла минута для разумных поступков и решений. Я нуждался в позитивной ясности. В свете и добрых понятных лицах. Я всё ещё болен. Я запираю врата безумия навсегда!

Рассуждая примерно так, я отвлекся от происходящего в приморской хмаре. Но вскоре вспомнил об этом источнике подползающего сплина и счел так: взгляну ещё разок туда… напоследок… И всё! Затем – сломаю все ручки и карандаши! Разобью монитор! И больше никогда – ни видений, ни шепчущих строчек… Опадающих на светлые листы, как черный снег… Всё! Я буду нормален и толстокож – как все!

I

Но вы должны понять… Нет, вернее, узнать! – в чем тут дело. Я, трижды проклятие, унылый человек. Одинокий. Смешной. Неуважаемый. Муторно сознавать такое, а тем более признаваться. Да плевать! Я и сам не люблю вас. На это – тысячи справедливых причин. Но я не сумасшедший! Не сумасшедший! Всё, что я скажу – правда! Раздетая истина! Костистое разоблачение!

Моя смерть – за дверью. А напротив, у изголовья, – тоска. И скука… А потому я бормочу горько-горько…

Я поклялся себе – сие сочинение – последнее.

Это кровь и позор, смешанные и размазанные по пульсирующему экрану далекого двадцатого века. Старая престарая электронная машина. По которой сползали тени тираннозавров.

Я нашел эту развалину случайно. Здоровенная голова монитора и толстенный носитель жестких дисков. Нелепый увесистый карлик на половину письменного стола. Вся эта забытая технология прошлого обнаружилась рядышком с обширным пылесосом. Запертые в чулане, эти пышки смотрелись трогательно. Я бы не тронул не одну из них, но…

Я слишком извращен. Склонен к странностям. И быстро приобретаю идеи фикс.

Моё повествование сумбурно. Я всегда схожу с основной тропинки и запутываюсь в кустах второстепенного и деталях. Они, как волчья ягода, отравляют мой детский ум… О чем же я хотел написать? Черт знает уже…

Я никто, но про это я уже говорил. Я таскаюсь по миру… Волочусь и ношусь… Мне нет места… Мне нет покоя…

Я понимаю, что такое, как я, нравится не может. Располневший пятидесятилетний дармоед. Лентяй. Неумеха. Бездельник. Угрюмый домосед. Со мной скучно, даже мне самому. Но я сумасшедше обожаю фемин. Любого возраста. Я всеяден.

Я всё время придуривался недотрогой. Но дрочил с юности дико. Потому, что испорченный своими пуританскими опекунами, сторонился всего женского. Меня до сих пор испепеляет зависть к моему наперснику. Десятиклассник, этот сученыш, мой кореш, долбил не только малолеток и одноклассниц, но залез и на училку. О, боги! Та была истинной Афродитой! С безумной сиснёй. Ножки… личико… талия… Он ей всунул! О! Сука! И она фабнула у него за щеку, до самой глотки, и не раз!