Леопард. Новеллы

Роскошная парадная лестница была вся облицована серым биллиемским мрамором; два ее пролета, по пятнадцати ступенек, тянулись меж двух желтоватых стен. Второй пролет начинался широкой скошенной площадкой, на которой располагались две двери красного дерева, выходящие каждая на свой пролет, – та, что глядела на первый, вела в антресольный этаж, отданный под конторские помещения, именовавшиеся «Счетоводческой»; другая же – в каморку, где лакеи надевали ливреи.

На дверях этих были ампирные наличники, тоже биллиемского камня, над каждой из них на высоте первого этажа располагался гнутый позолоченный балкончик, и за обеими были небольшие лесенки, ведущие в покои деда с бабкой.

Да, еще забыл сказать, что сразу у входа на лестницу, но с наружной стороны, со двора, висел красный шнур колокола, в который привратник должен был звонить, предупреждая прислугу об отъезде хозяев или о приезде гостей. Число ударов колокола, в который били только привилегированные привратники, добиваясь – уж не знаю, каким образом, – отчетливого и раздельного звучания, без унылого перезвона, было строго запротоколировано: четыре удара касались моей бабушки-княгини, два – приехавших к бабушке визитеров, три – матери-герцогини, один – визитов к ней. Случались, правда, и недоразумения; так, иной раз возвращались в одной коляске матушка, бабушка и ее приятельница, которую они подхватили по дороге, и тогда привратник исполнял целый нескончаемый концерт из 4 + 3 + 2 удара. Хозяева мужского пола (мой дед и отец), а также дяди мои не удостаивались колокольных проводов и встреч.

Поднявшись по второму пролету, вы попадали в просторный, залитый светом «токкетто», то есть анфиладу, комнаты которой меж колонн были загорожены удобства ради большими дверями с ромбовидными вставками матового стекла. В «токкетто» мебели было немного; массивные портреты предков да большой стол слева, на который клали прибывающие письма (именно там я прочитал открытку из Парижа, адресованную дяде Чиччо, в которой какая-то французская шлюшка написала: «Dis à Moffo qu’il est un mufle»)[172], два прекрасных ларя и гипсовая статуя Пандоры, открывающей роковой ящик, в окружении растений. В глубине, напротив лестницы, виднелась вечно запертая дверь, которая вела прямо в «зеленую гостиную» (эта дверь много лет спустя стала входом в наши покои), а справа от лестницы была всегда открытая, затянутая красным стеганым атласом дверь в «большую залу», и над нею в верхней части были по стеклу выписаны красками гербы – наш и Вальдины.

«Большая зала» была громадным помещением, выложенным белыми и серыми мраморными плитами, с двумя балконами, глядящими на Виа Лампедуза, и одним – во двор, тупиковое продолжение Виа Бара. Зала была разделена аркой на две неравные части – первая поменьше, вторая намного обширнее. К вящему сожалению моих родителей, убранство ее было сплошь современным, так как в 1848 году туда угодила бомба, разрушив прекрасный расписной потолок и безвозвратно погубив настенные росписи. Сколько мне помнится, там долгое время рос прекрасный фикус. Залу отреставрировали, когда женился мой дед, а именно в 1866-м или 1867-м[173], и была она целиком оштукатурена белоснежною известкой с бордюром из серого мрамора. В центре потолка обеих частей был выписан герб; напротив входной двери помещался большой стол орехового дерева, куда визитеры клали шляпы и пальто; а еще там было несколько скамей и кресел. По этой большой зале за спинами сидящих слонялись без дела лакеи, готовые метнуться в «токкетто» на звук пресловутого колокола.