Лихие годы (1925–1941): Воспоминания

В 1949 году мне пришлось встретиться во внутренней тюрьме на Лубянке, в камере № 33, со старым московским врачом Сергеем Владимировичем Грузиновым. Он сидел уже как «повторник», после того, как отбыл 10 лет на Воркуте. Он рассказал следующее: в 1938 году он работал врачом в лагерной больнице. Больница представляла собой барак, в котором на общих нарах вповалку лежало 40 человек. Но и эта больница заключенным казалась раем, т. к. избавляла от невероятно тяжелых работ. Однажды туда поступил старый (или преждевременно состарившийся) человек, страдавший дистрофией (острым истощением) и хроническим поносом. Это и был Димитрий Мирский. Его поступление в больницу сразу ознаменовалось происшествием: блатные украли у него пенсне и «литературные записочки». (Он имел силы что-то писать даже в тех чудовищных условиях). Доктор Грузинов, войдя в барак, сказал: «Если через полчаса не будут возвращены пенсне и рукописи, немедленно выписываю на работу с правой стороны десять человек и с левой — десять». Сразу же пенсне и записочки нашлись. Далее С. В. Грузинов рассказывал: «Как-то вечером совершаю я обход больных в сопровождении двух санитаров. Вдруг откуда-то вылетает фигура в белье и бросается на колени: „Сергей Владимирович, спасите! Я умираю“. Смотрю — это Мирский. Я засмеялся и прошел мимо». (Жестокие лагерные нравы, он мог засмеяться, а ведь неплохой и даже добрый человек был и тоже умер впоследствии в тюрьме). Через час ему доложили о смерти Димитрия Мирского.

В нашем институте был арестован ряд преподавателей. На 1 курсе общее языкознание у нас читал Леон Георгиевич Башинджагиан, в прошлом ассистент и ближайший друг академика Н. Я. Марра. Самоуверенный, заносчивый кавказец, но блестящий эрудит и безусловно, талантливый языковед, он пользовался в институте большим уважением. Считали за честь, что он, работник Академии Наук, профессор университета, делавший погоду в области языкознания, «снизошел» до нашего института. Как говорили, в последние годы жизни Марра, когда знаменитый академик почти спятил от постоянных восхвалений и уже был кандидатом в пятые гении (спорить с ним было нельзя — за это сажали, как за контрреволюцию), Башинджагиан был единственным, кто еще мог с ним разговаривать, и «корифей марксистского языкознания» прочил его себе в наследники. В один прекрасный день и он стал врагом народа, и люди, до этого дня перед ним пресмыкавшиеся, начали произносить, как нечто само собой разумеющееся, магическую формулу: «враг народа Башинджагиан». Почему он «враг», в чем заключалась его «вражда к народу» — об этом никто не спрашивал и пусть только попробовал бы спросить.

Деканом нашего факультета и заведующим кафедрой мировой литературы был основатель института (о нем мне придется еще рассказывать) Василий Алексеевич Десницкий, честнейший человек, продолжатель традиций демократических разночинцев XIX века. Старый революционер, вышедший, однако, из партии в октябре 1917 года, он занимался в это время исключительно «чистой наукой», все организационные дела передоверив Кларе Аароновне Ангилович, коммунистке, деловой, способной женщине, читавшей у нас теорию литературы. Она читала яркие, талантливые, эмоциональные лекции, была требовательным, но интересным педагогом. Приходим осенью 1936 года в институт — и ахаем от изумления: Ангилович, делавшая погоду на нашем факультете, всемогущая Ангилович, стоит в библиотеке и выдает книги. Что такое? Оказывается, летом исключили из партии. Тогда было в газетах сообщение, что если коммуниста исключают из партии, то его снимают с ответственного поста, как не заслуживающего доверия, и переводят на низшую должность. Несчастные люди, которым грозила голодная смерть (их никуда не принимали), вынуждены были терпеть все унижения. Через месяц появилась в «Ленинградской правде» статья, где Ангилович называлась «разоблаченной троцкисткой» (это еще не «враг народа», но нечто близкое). За что же такая немилость? Оказывается, давая отзыв об одной диссертации, где критиковались взгляды «литературоведческой школы Троцкого», она ставила в вину диссертанту, что он «привлек мало троцкистской литературы». По мнению новоявленных «ученых», научное исследование о «литературоведении Троцкого» должно было заключаться только в площадной брани и проклятиях. С сожалением должен признать, что наши студенты проявили себя в большинстве случаев как отъявленные хамы: всячески третировали разжалованного педагога, вымещали на ней старые обиды. Увы! Это было лишь прелюдией к тому, что еще Кларе Аароновне предстояло пережить. Осенью 1937 года она была арестована.