Любовь вслепую

– Да здесь денег хватит, чтобы починить быстро, – ввинтила я, – бригаду нанять.

И здорово, что папа захотел именно родительский дом. Место бабушки и деда будет восстановлено, вновь зацветут у крыльца розы.

Но мать отодвинула от себя бумагу. И блокнот. Поджала губы.

– Бесплатный сыр…в мышеловке. А если это ворованное…

Я вздохнула. Без досады, впрочем, заранее знала, что этим, скорее всего, диалог и обернется. Потому просто поднялась и вышла в коридор, чтобы пригласить гостя.

Он вошел в квартиру, и мои родители притихли, скукожились. Кажется, сделались меньше, даже квартира стала теснее. Возросло лишь напряжение. Эггерт был в белой форме с погонами, в фуражке. В подобном виде он производил впечатление на каждого, кто его видел.

– Доброго дня, – поздоровался он спокойно. – Меня зовут Оэм Эггерт Эрдиган, генерал Эрдиган, если быть точным. Первый Район, Кирстаун.

Онемел и сделался неподвижным мой отец, со страхом взирала на вошедшего мать. И я ощущала закравшийся в ее мысли ужас – «что ты натворила, дочь?» Она ждала плохого, она была почти уверена, что сейчас в мой адрес прозвучат обвинения, что это коснется и их тоже. Наверное, долги, наверное, придется продать квартиру. Эх, мама, как же мало ты в меня веришь. Я вздохнула со смесью нежности и укоризны. Впрочем, еще месяц назад и я сама в себя не верила.

– Я пришел подтвердить, что разрешение на Переход для вас и вашей дочери я подписывал лично. Печати настоящие, все бюрократически подтверждено. Деньги в размере указанной суммы выплачивал ей тоже я.

«За что?» – хотелось спросить моим родителям синхронно.

– За ее вклад в развитие Первого Района, за совершение ряда действий, в результате которых свои права и полномочия сохранит Исследовательский институт изучения матриц. За помощь руководству Отдела разработок и анализа искусственного интеллекта.

Теперь мои родные взирали на меня так, будто в их квартиру ступила некая другая Кристина – точная копия, заменившая родную дочь. Эта копия была умнее оригинала и точно не была им родной, хотя они, конечно, старались приложить все только что озвученное к моей внешности, уму и характеру.

– Можно…увидеть ваши…корочки?

Оэм не счел просьбу отца невежливой, удостоверение он достал и протянул.

Отец, изучая его, качал головой – недоверчиво, потому что не верил, какой именно гость переступил порог их дома.

«Ты глянь, Надин…» – и передал его матери. Они всегда так делали, все изучали вместе, рассматривали, обсуждали. На том и держались. Я думала, что мама качнет головой, мол, я тебе верю, но она распахнутый документ читала тщательно.

– Вы…сами платили…ей? – кивок в мою сторону. – Значит, не ворованное?

– Все деньги заработаны вашей дочерью честно. Собственно, это я и пришел подтвердить.

Когда мама отдала Эггерту «ксиву», тот спрятал удостоверение в карман, приложил руку к козырьку – отец на это отреагировал, как новобранец, расправленным плечами и прямой спиной, – и вышел в коридор. Предварительно бросив мне короткий взгляд: «Буду ждать на улице». Я незаметно кивнула.

Он ушел. Папа смотрел в окно с приоткрытым ртом, мама изучала собственные руки. Ее плечи опали, будто начало уходить напряжение, будто впервые была допущена внутрь мысль о том, что жизнь действительно может стать лучше. Я понимала, что это крутой поворот в их жизни, иногда непросто пережить новости, пусть даже хорошие. Их нужно принять.

– Ладно, дом ты починишь, – согласилась она наконец, – но на что мы будем жить там?

– Да там пенсия по инвалидности в два раза выше.

– И цены…

– Нет, цены почти такие же, помнишь, Лемиш говорил…

– У меня здесь две работы.

– К черту твои работы, ты давно хотела с них уйти.

Меня как будто здесь не было, но это не обижало. Стоя рядом с родителями, я ощущала себя призраком, очень легким, воодушевленным призраком. Совершившим нечто важное в жизни. Я оставлю «их форточки» открытыми, застарелая боль будет уходить даже тогда, когда я покину помещение.

– Ты правда им чем-то помогла? – на меня смотрела мать. Смотрела так, как я всегда хотела – с желанием видеть во мне хорошее, с желанием наконец заметить это. С надеждой, что вышло-таки вырастить и воспитать достойного человека – она, оказывается, всегда носила эту гору на плечах. И особенно тяжелой гора становилась тогда, когда мама слышала о том, что я ворую. Но что скажешь взрослому уже человеку? Чему научишь? Он сам выбирает.

А тут такое…

– Я научилась забирать чужую боль и не болеть после этого сама, – призналась я тихо, – теперь вы можете обсуждать при мне что угодно. И глаза я твои выправлю, будешь снова рисовать. Кисточки купим.

– Да отвыкла я от кисточек.

– Привыкнешь, Надин, привыкнешь…

Мама не привыкла плакать прилюдно, она давно научилась держать эмоции под замком, но замок уже срывало. Я чувствовала, что они хотят побыть вдвоем, обсудить все то новое, что пришло в жизнь, пережить. Им нужно это переплескать внутри, отразить от стен многократно, переварить, принять, в конце концов.

– Я зайду к вам попозже.

Подошел отец.