Люди августа

Бинокль передавали из рук в руки; правее вышки темнели вкопанные в землю три железнодорожные цистерны. Когда-то их, видно, забросили сюда вертолетом, и теперь новые обитатели колонии жгли старые запасы топлива.

– Прости. – Марс толкнул плечом Джалиля. – Что-то я сорвался. Бред все-таки.

Со стороны колонии прилетел сильный порыв ветра. Он принес невозможный, казалось бы, в этих краях запах – запах свежевыпеченного хлеба. И вдруг мне показалось, что все происходящее – чудовищная ошибка, мы можем убрать оружие и смело идти вперед – нас ждут приют, ночлег, нечто чрезвычайно родное, в чем мы родились, выросли, из чего состоим.

Пытаясь понять, откуда эти умиротворяющие пассы подсознания, я вспомнил, как однажды вечером я шел мимо хлебного завода. Смеркалось, была осень; в такие вечера особенно остро чувствуешь, что никто не ждет тебя дома, ощущение это сентиментальное, но очень цепкое, сиротское, бродяжье. И вдруг из-за стены остро, сладко запахло свежим хлебом. Я поднял голову – завод, низкий, кирпичный, был немного похож на тюрьму или казарму, и запах доносился из-за стены, густо увитой колючей проволокой.

Хлебный запах и острия «колючки» – как одно целое, которого не разложить; щемящее чувство родства.

«Вот это, – подумал я, глядя на колонию, уже отрешившись от наваждения, – и есть советское, его суть, его плоть». Когда от колонии потянуло хлебом, мы почувствовали одно и то же, я видел это по лицам. Значит, это останется в нас. Не коммунистическое, в котором видели главную опасность, а советское сентиментальное наследство будет жить даже в Мусе, Джалиле и Даниле.

Коммунистам надо было позволить выиграть выборы, и они потом победили бы сами себя, исчерпались и навсегда исчезли. Угроза не в них, а в том сочетании колючей проволоки и хлебного запаха, которое заставляет завороженно замереть даже боевиков. Такие образы имеют долгий период распада, идеологические распадаются быстро, а эти – нет. Они живут дольше, поскольку не нуждаются в идее, символах; они больше настроение, чем чувство; и они еще вернутся, ибо никуда и не уходили.

…Черная, слабо светящаяся парой окон, омерзительная из-за силуэтов покосившихся вышек колония лежала передо мной, я должен был испытывать отвращение, но нет – я чуял запах хлеба, и внутри рождалась приязнь.

– Пойдем утром, – сказал Марс, тоже, кажется, стряхивая с себя дурман. – С болота туман потянет. Он приглушит псам чутье.

Утром Кирилла оставили привязанным к дереву, чтобы потом за ним вернуться.

Ранний северный рассвет окрасил розовым клубы тумана с озера, и мы шли в мерцающей мути. Под нами дышало болото, колебался мшаный покров; ледяные капли оседали на коже и оружии, за спинами из-за леса поднималось солнце. Рассвет обрезал все ночные сомнения и наваждения, холод росы требовал действия. И я только успел подумать, что все войны неслучайно начинаются на рассвете – тот, кто нападает, чувствует себя юным и бессмертным, действующим на опережение времени, – как мы подошли к ограде, Муса перекусил колючую проволоку, и мы ступили на чужую землю.

Туман начал рассеиваться; четыре пса, почуяв пришельцев, бежали с разных сторон, – их застрелили Муса и Джалиль; пули оставляли молочный след, испаряя в полете туманную взвесь. Мелькнул пес, молочные трассы настигли его; еще тень – и молочные пунктиры бьют в ту сторону; Муса меняет «рожок», Джалиль страхует, Марс машет – за мной, за мной; налетают собаки, семь сразу, Марс навскидку бьет по ним, а потом, – так вот что за рюкзак тащил Джалиль, – сбоку, прогрызая, изничтожая туман, накатывает, разворачиваясь грозными клубами, язык пламени из ранцевого огнемета.

Дымит спаленная трава, визжат псы, Марс кричит мне: «Пошел!» – и мы бежим, огнемет как бы нехотя, медленно дотягивается до вышек, до бараков, раздается треск сухого дерева, огонь стекает по бревнам, по крышам, Муса стреляет трассерами, фосфоресцирующие пули летят расходящейся дугой, занимается пожар, и с ним что-то занимается внутри, страшное, древнее. Нас всего пятеро, но мы пришли со стороны рассвета, за нами – сила нарастающего утра, мы неуязвимы, пока солнце борется с туманом, наполняя его восхитительным золотым свечением; мы – дошли, мы – нашли, мы есмь огонь очищающий.

Пламя над бараками испаряет туман, открывая небо, небо розово. Огонь – московский огонь, в котором не раз горела столица, и мы ее посланцы, мы сожжем тут все, что смело бросить ей вызов, что мелкое и местное; одна власть, одна сила, одна слава; одно государство, одна страна!

Огонь, тот огонь, что чутко сторожат пожарные каланчи Москвы в Сокольниках и на Соколе, на Авиамоторной и в Петровском проезде, – это он! Он спит, но его нужно сторожить, он может утечь, вспыхнуть от случайной спички, от укатившегося уголька.