Люди и атомы

...Атомная бомба являлась продуктом величайшей за всю историю человечества концентрации умственных усилий многих исследователей на создание одного изобретения. Были затрачены миллионы человеко-часов на разработку «устройства», которое выделяло энергию за миллионную долю секунды. И, однако, никто из ученых не был уверен, сработает ли оно.

Я хорошо помню атмосферу неуверенности, царившей в Лос-Аламосе до самой последней минуты испытания. Здесь рождался «ребенок стоимостью в два миллиарда долларов», но никто из «акушерок» не мог гарантировать, что этот ребенок не окажется мертворожденным.

Над всеми тяготел кошмар возможного провала, под которым понималось все — от полной неудачи до того, что взрыв окажется эквивалентным взрыву всего дюжины обычных фугасок.

Настроение ученых было очень нервозным.

Однажды, когда уверенность в успешном завершении испытания находилась на крайне низком уровне, кто-то сочинил четверостишье, известное теперь как «Блюз Лос- Аламоса»:

Трумэна топор над ними занесен,

Покорно казни ждут ученые мужи,

В их головах родился слишком громкий звон,

На свет явились лишь пустышки-чертежи.

Для разрядки напряжения, нараставшего по мере приближения часа испытания, организовали тотализатор, в который вносили по доллару, записывая свои предположения относительно силы взрыва в тротиловом эквиваленте.

Тогда еще никто не мог предположить, что мощность взрыва атомной бомбы окажется эквивалентной взрыву двадцати тысяч тонн тротила. Доктор Оппенгеймер считал, что сила взрыва будет всего в три сотни тонн. Победитель пари, лауреат Нобелевской премии доктор И. И. Раби из Колумбийского университета, который присоединился к участникам тотализатора, когда все низшие цифры были уже разобраны, назвал цифру, которую все, в том числе и он сам, считали невероятной — 18 тысяч тонн. Однако даже он ошибся на две тысячи тонн — на две сотни мощных фугасок времен войны!

Когда результаты испытания превзошли все ожидания, счастливый Ферми вернулся домой в Лос-Аламос на своей потрепанной машине, радостно подпрыгивавшей на опасной дороге, которая шла по краю обрывистых каньонов. Одна из шин его колымаги, которой он заменил проколотую, была наполнена драгоценным газом — аргоном. Эта шина была последней.

...В работах принимал участие ряд опытных инженеров-практиков, которые смотрели на университетских ученых как на «длинноволосых» чудаков и считали многие их идеи почти безумными. Это вызывало некоторые трения, пока дело не дошло до генерала Гровса, который и сам был хорошим инженером. Он немедленно созвал совещание всех ведущих инженеров, занятых в проекте, и произнес характерную для него короткую речь.

«Послушайте,— сказал он,— было очень трудно собрать всех этих сумасшедших вместе и заставить их работать с нами. Теперь вы работайте с ними!»

С тех пор под бдительным оком генерала Гровса все шло более или менее гладко, подспудно же тлело давнее презрение человека «практики» к «мечтателю» и наоборот, и каждая из сторон готовила заранее свои оправдания, для того чтобы свалить на другую всю вину в случае неудачи. Однако все испарилось в огромном облаке атомной пыли, которое поднялось более чем на двенадцать тысяч метров над пустыней Нью-Мексико. В тот раз один из инженеров, следивших за ходом испытания из глубокого рва, на расстоянии 16 километров от места взрыва, сказал ученым величайший комплимент, который когда-либо делал «человек практики» «мечтателю». Став свидетелем того, как неземная многоцветная гора, увенчанная грибообразной вершиной, поднималась и расширялась, а мощные раскаты грома отражались эхом от окружающих гор, он, как только вновь обрел дар речи, сказал: «Господи Исусе, эти длинноволосые свершили чудо!»

Вид апокалипсического облака в Аламогордо привел меня в состояние шока, который со временем становился все сильнее. Я не мог заставить себя перестать думать о видении в пустыне. И ко всему прочему я волновался в связи с новым заданием.

Меня беспокоили следующие вещи.

Смогу ли я написать хороший очерк, достойный данного события?

Выживу ли я, чтобы написать очерк?

Даже если я туда доберусь и хорошо выполню задание, увидит ли свет моя статья?

- Эти профессиональные заботы газетчика, которому была предоставлена честь раньше всех других сообщить о величайшем событии всех времен, естественно, стояли на первом месте. Но у меня были и личные заботы. Мне запретили сообщать кому-либо, даже моей жене, где я нахожусь. Мне также сказали, что в течение нескольких недель наступит период особой секретности, в течение которого мне нельзя будет писать даже жене.

Чтобы рассеять страхи, которые могли бы у нее возникнуть, и подозрения, что я выполняю какое-то опасное военное задание, мне было приказано сказать ей, что я отправляюсь на выполнение совершенно секретной ми с* сии в Лондон и что ей не следует ждать от меня известий в течение некоторого времени. Они обещали сообщать ей обо мне из Вашингтона.