Луна и солнце

Теперь задачу облачить мадам в парадный роброн взяла на себя Лотта, она отправила Оделетт за корсетом и чулками мадам, а Мари-Жозеф велела заняться нижней юбкой. Вместе они одевали принцессу Пфальцскую и заодно обсуждали русалок.

— Я написала рауграфине Софии, — поделилась мадам, — сообщила ей о триумфе вашего брата, мадемуазель де ла Круа, и о том, что мне довелось присутствовать на вскрытии, когда он разделывал эту рыбу.

— Эти создания на самом деле не рыбы, мадам. Они более напоминают китов или морских коров. Он препарирует русалку, чтобы увидеть, что у нее внутри, чтобы явить миру чудо — работу ее органов…

— Вскрытие, разделывание — все едино, — пожала плечами мадам.

— Единственный, кто в нашей семье интересуется алхимией, — это Шартр, — с наигранной дрожью в голосе произнесла Лотта. — Я ничего в этом не смыслю, но если бы смыслила, то разом лишилась бы сна, покоя и аппетита…

— Уж это-то тебе не грозит, — возразила мадам, — скажи уж лучше, не смогла бы помочиться, или облегчиться, или пустить ветры.

— Мама! — Лотта рассмеялась так, словно зазвенели серебряные колокольчики. — А сейчас вам придется задержать дыхание, чтобы мы могли зашнуровать ваш корсет.

Георгинчик Старший, до сих пор бродивший по комнате, уткнулся мордочкой в ноги герцогини и плюхнулся на пол. Мари-Жозеф и Оделетт помогли мадам надеть нижнюю юбку. Она обрушилась сверху на Георгинчика Старшего, скрыв его под полами. Георгинчик Младший, потеряв приятеля из виду, принялся как сумасшедший носиться по комнате с громким тявканьем.

Не обращая на него внимания, мадам нагнулась и, отведя кружева и оборки, потрепала Георгинчика Старшего по длинным шелковистым ушам.

— Он совсем одряхлел. Если он умрет, я все глаза выплачу… А что будет с Георгинчиком Младшим, я даже боюсь вообразить.

— Мама, не говорите глупостей, он так же бодр и здоров, как вы.

— Тогда мы оба удалимся в монастырь, там мы уж точно не будем никому мешать, и вскоре все о нас забудут. Ведь примут же в монастырь комнатную собачку? Не лишат же меня немногих оставшихся радостей?

«Они лишат вас всего, что только можно, дорогая мадам», — подумала Мари-Жозеф, но не посмела произнести вслух столь кощунственную мысль.

— Мадам, боюсь, что монастырь не придется вам по нраву.

Они с Оделетт подняли тяжелое сооружение, которое представляло собой парадное платье, и водрузили на нее.

— Мама, если вы удалитесь в монастырь, вам запретят охотиться. Может быть, вам не позволят даже вести переписку. И что же тогда будет делать рауграфиня София?

— В монастыре мне и писать будет не о чем. Придется постричься в монахини и дать обет молчания.

— Вы никогда больше не увидите короля…

— Я и так… — Голос у мадам пресекся. — Я и так редко его вижу.

— А потом, ты должна найти мне принца, ты же обещала!

Лотта выпалила это с такой горячностью, что мадам невольно улыбнулась, вот только чуть грустно. Она протянула дочери руки; они с Лоттой снова обнялись.

— Должна, не стану спорить, — согласилась мадам. — Ведь свой долг перед вашим братом не выполнили ни я, ни его отец, ни его дядя-король, мы женили его неудачно, и теперь наше семейство породнилось с каким-то мерзким отродьем, мышиным пометом! Если бы только у Шартра было поменьше безумных мыслей и рискованных затей…

Мадам тяжело вздохнула.

— Мама, вы забываете…

— Что отец де ла Круа придерживается таких же взглядов, что и Шартр? Нет, не забыла, Лизелотта. Но, в отличие от Шартра, он может позволить себе проводить безумные опыты и рассуждать о натурфилософии.

Мадам опустилась на стул. Георгинчик Старший, цепляясь за ее платье, запрыгнул ей на колени; шумно дыша и пыхтя, противный песик тяжело плюхнулся на ее бархатную юбку и стал коготками царапать кружево корсажа. Мадам нежно его потрепала.

— Нельзя равнять простого иезуита и августейшего внука. Что его величество может милостиво позволить одному, непростительно другому.

— Мадам, но ваш сын так увлечен наукой, — вступилась за Шартра Мари-Жозеф. — Если запретить ему заниматься исследованиями, он будет бесконечно несчастен.

— А если разрешить, это может стоить ему жизни! Для вашего брата подозрения тоже могут кончиться опалой. Да и вы лучше берегитесь.

— О каких подозрениях вы говорите, мадам? — изумилась Мари-Жозеф. — Неужели Ива можно подозревать в каком-то низком поступке? Неужели можно подозревать в чем-то бесчестном Шартра? Мадам, он и добр, и умен, и исполнен всяческих достоинств.

— Мой супруг тоже добр, и умен, и исполнен всяческих достоинств, — возразила мадам, — хотя есть у него и недостатки и грехов за ним водится немало. Но его доброта и ум никому не помешали распускать сплетни, что он-де отравил Генриетту Английскую[6] и что его надлежит сжечь на костре.

— Вздор, мама. Всем, кто знал первую мадам, известно, что она умерла от истощения. Она зачахла от несчастной любви к…

— Ах, замолчи, откуда тебе знать, в ту пору твой отец только задумывался о втором браке…

— А вы пребывали в Пфальце с тетушкой Софией!