Луна Верховного

До отвратительного, потому что в памяти прекрасно вспыхивает то, чем этот «раз» закончился. Было приятно, а после не очень. Воспоминания действуют холодным душем на мое разгоряченное тело, слегка притупив желание идти за истинным.

Разве что сейчас Рамон грубее, напористей, хотя не сказать, что это не заводит. Особенно его ладони на моих ягодицах и губы, оставляющие следы засосов на горле и ключицах.

– Стоп, – мой голос звучит хрипло. Слабо. – Я пришла не за этим.

Рамон отрывается от моей шеи и смотрит на меня почти зло:

– Что?

– Я пришла не за сексом, – повторяю я, пока меня всю перетряхивает под звериным взглядом.

– Без разницы.

Что?!

Впрочем, спросить я не успеваю. Я даже вскрикнуть не успеваю: звуки застревают в горле, когда вервольф перехватывает меня, как куклу, а в следующий миг я оказываюсь на постели, лежащей лицом в подушку. Подняться же просто не получается: меня придавливает к матрасу чужой аурой.

Это не клятва альфы, это что-то совершенно другое, но по моему вытянутому в струну телу пробегают жаркие волны чужой силы. Меня всю скручивает от возбуждения, так, что срывается дыхание, а пульс грохочет в ушах. Я не могу пошевелиться, потому что я сейчас какой-то сплошной сгусток желания.

Щелкает пряжка ремня, вжикает молния. Матрас прогибается под его весом: я охаю, когда с моей задницы сдергивают штаны вместе с бельем. Холодный воздух обжигает чувствительную кожу. Я вся горячая и чувствительная.

– Нет, – хриплю я из последних сил, когда он подхватывает меня под живот, подтягивая к себе. – Перестань.

– Что я говорил про провокацию?

Я получаю ощутимый шлепок по заднице, вскрикиваю, и жара во мне будто становится еще больше.

– Это насилие, – рычу я.

– Почему тогда ты не вырываешься? – его губы задевают краешек уха, посылая по телу армии будоражащих мурашек. Ладонь ложится на мою шею.

– Не могу.

– Не хочешь.

Он входит в меня на всю длину. В этой позе, когда из-за штанов я не могу даже толком раздвинуть ноги, член кажется просто огромным. Он заполняет собой целиком и практически не дает мне времени привыкнуть, выходя и входя в меня снова всей своей мощью. С каждым толчком он будто нанизывает меня на себя, не позволяя хоть как-то перехватить контроль или даже подстроиться. Рамон ни капли не заботится о моем удовольствии, он просто имеет меня, как ему хочется.

Это заводит. Его аромат, тяжесть его тела. Не просто заводит: в его руках я будто податливая глина. Все во мне горит от удовольствия, разжигает пламя с каждым его толчком, с каждым нажатием уверенных пальцев на мое горло. Рамон держит крепко, а я уже себе не принадлежу. Забытое острое чувство опасности вспыхивает во мне, мое тело выгибает от мощного оргазма, а с губ срывается протяжный крик.

– Сразу бы сказала, что любишь пожестче.

– Мерзавец, – цежу я.

– Ты. Пришла. Ко. Мне. Сама. Nena.

Его мощное тело дрожит, когда он кончает в меня, а я кричу от второй волны дикого, болезненного наслаждения. Я словно рассыпаюсь, чтоб собраться заново.

Совершенно другой волчицей.

Рамон почти сразу скатывается с меня, но не уходит, разваливается рядом на кровати. Тоже приходит в себя? Я же утыкаюсь лицом в покрывало, считая до десяти. Во мне до сих пор все дрожит от пережитого оргазма, и вместе с тем изнутри поднимается ярость. Потому что судьба по отношению ко мне просто сучка какая-то! Я сбежала от одного «любителя пожестче», чтобы что?.. Попасть к другому? Правда, на этот раз с гарантией оргазмов. Да еще каких! Множественных.

Меня пробивает на смех, я им давлюсь, почти хрюкаю в уголок подушки, врезавшуюся в мою щеку. Лежу тут со спущенными штанами и ржу над своей судьбой. Докатилась, Венера.

Вздрагиваю от ощущения горячей ладони на спине и от мурашек, что следуют за этим прикосновением. Смех застревает в груди: еще одного марафона я не выдержу. Не физически, эмоционально. Но Рамон внезапно привлекает меня в свои объятия, прижимает мою голову к своей груди. Этот жест настолько нежный, он так ласково гладит меня по волосам, что мой смех перерастает во всхлип, а потом я просто начинаю реветь, ничего не могу с собой поделать. Август наказывал за слезы, он запрещал мне плакать, говорил, что его раздражают сопли, а Рамон терпеливо дает выплакаться.

Какого беса он меня утешает после того, как сам же надавил своей аурой? Так нежно, будто собирается стереть воспоминания о жесткости.

Ответ напрашивается только один.

– Ты наконец-то вспомнил о ребенке? – шмыгаю носом.

– Да.

Я поднимаю на него взгляд, но по выражению его лица сложно сказать, как он относится к соплям и слезам. А главное – его отношение ко мне.

– Я разгадала твой план, Рамон. Ты хочешь относиться ко мне, как к ребенку – гладить, утешать, кормить с ложечки, поправлять штанишки, если понадобится. Но у тебя это не получится. Все это, – я высвобождаюсь из оков его рук и неопределенно киваю, – не получится. Ребенок во мне не равно я. Ты меня только что трахнул, и захочешь сделать это снова. Ты будешь хотеть меня всякий раз, как будешь видеть, и плевать мне, считаешь ты меня своей истинной или нет. Природе плевать.