М. Берг. Чашка кофе. (Четыре истории)

Усмирение бунта повлёко за собой репрессии и сопровождающий их шлейф доносов, наветов, сведения личных счётов… Мезахир-шэх (надо отдать должное его умению извлекать выгоду даже из явного провала!) не растерялся: он использовал народные волнения, чтобы расправиться со своими явными и тайными противниками, да и с прочими неблагонадёжными элементами, обвинив всех скопом в сговоре с лжепророком. Последовали новые погромы и новые казни…

Чудом ли, расторопностью ли Мезахир-шэха, но гражданская война, к счастью, не разгорелась, и кошмарный фарс не вышел за пределы столицы.Однако и без того результатом произошедших событий стали утонувшие в крови дворцовая площадь и ближайшие к ней кварталы, переполненные тюрьмы, ужесточившийся режим. Мезахир-шэх отчасти добился своего: порядок был восстановлен, власть укреплена. Не удалось достичь лишь одного – массово привлечь народ в лояльную к монархии Церковь. Блюстители решитьэту проблему оказались бессильны: рассказы о великом пророке, спустившемся в Шамудру с самого Неба, устремились в своём восхождении на очередной виток, закладывая фундамент новой религии…

***

Восстанавливая произошедшие в Бастане события, Максуд, конечно, дал волю воображению, представляясебе все эпизоды ярко, в чувствах и красках, – но вряд ли сильно погрешил против истины: реальность наверняка была насыщенней и жёстче его реконструкции.

События, несомненно, произошли страшные, но что беспокоило Максуда больше всего – единственная мысль, которая зародилась как неявный вопрос ещё где-то в самом начале его размышлений. (А может,именно этот вопрос и явился той причиной, задетой рассказами стариков струной, что своей беспокоящей нотой исподволь побудила Максуда к размышлениям о событиях в Бастане?)Мысль беспокоила и жгла всё сильнее, как незаметно упавший за пазуху уголёк. Мысль несла в себе угрозу, опасное сомнение, и Максуд всеми силами старался избежать того, чтобы облечь её в ясную форму. Однако, словно обладала собственной волей, она сама прожгла себе выход наружу.

Вопрос – догадка – знание… Развившись, мысль завладела разумом и заняла в нём центральное место. Но и тогда Максуд никак не мог решиться взглянуть на неё прямо: он боялся, он не хотел её видеть! Максуд понимал, что спрятаться от пожара, просто закрыв глаза,невозможно, однако ничего не мог с собой поделать. Тем временем мысль коснулась сердца, погрузив его в боль. Потом невысказанными словами поднялась к горлу…

Максуд держался сколько мог, стиснув зубы, прикусив язык, но когда огонь стал совсем нестерпимым, всё-таки сорвался, выдохнул дрожащим шёпотом в темноту:

– Все эти люди: мужчины, женщины, дети… их всех принесли в жертву, убили из-за нас! Их всех – распяли! Вместо тебя, Фанис?!!

***

Они не остались в заброшенном посёлке дольше чем на ночь – что-то толкало Сошедшего-с-Небес вперёд, и верные спутники, чувствуя это его намерение, следовали за своим поводырём беспрекословно.

Старики-отшельники не спорили, не уговаривали задержаться хоть на день, пусть это желание и сквозило в их слезящихся глазах. Они вышли проводить гостей до окраины мёртвого посёлка и становились у его границы – невысокой, сложенной из камней стены.

– Да хранит вас Сын Неба! – произнесли на прощанье. – Мнэ-тэ-кел!

– Мене… – само собой вылетело у Максуда в ответ.

Старуха запоздало коснулась локтя Спингуль. Когда та обернулась, она сунула девушке в руки узелок, приобняла и что-то шепнула на ухо.

– Что она сказала тебе? – спросил Дилшэд, когда домишки посёлка затерялись среди таких же серых и перекошенных скал.

– Она сказала: «Когда я смотрю на тебя, девочка, я вспоминаю себя, какой была очень давно, и в моём остывающем сердце белоснежным цветком расцветает надежда…»

Путешествие продолжалось. Двигаясь терявшейся среди камней тропой, отряд растянулся реденькой цепью, только Дилшэд и Спингуль шагали след в след, изредка переглядываясь.

Вдох, вдох – выдох, выдох… Сосредоточившись на отработанном долгими переходами ритме, Максуд пребывал как будто в полусне. Никто не тревожил его в этом сомнамбулическом движении, не покушался на медитативную отрешённость набившей оскомину досужей дорожной болтовнёй – и хорошо: отчего-то хотелось побыть одному. Погружённый в себя, Максуд ступал по камням и шептал… и далеко не сразу понял, что повторяет: «Матерь, Матерь, возьми наши слёзы…» Ах, да! Он таки вспомнил, как в лачуге сквозь сон разобрал шелест старческих причитаний: хозяйке, видать, не спалось. Вспомнил, и губы сжались. Странно, пожалуй, но ни тогда, ни сейчас Максуд не стал задаваться вопросом: что это за «Матерь»? Кто? Потому что не в том была суть.

«Матерь, Матерь, увидь наши слёзы: тьмы тем их сливаются в струи, и земля становится горькой! Матерь, Матерь, увидь наши раны: на кровоточащую плоть слетаются хищные птицы и сходятся звери – несть им числа! Матерь, матерь, услышь наши вздохи и стоны: от них по земле гул и ветер, и тщетно искать спасенья! Матерь, Матерь, увидь: мы горим – мы горим! – и тела наши обращаются в прах, а волосы впепел – смрадные тучи их застят солнце!..»