Макарыч

Колька тоже решил ничего не говорить. Он понял: так будет лучше. Пусть сам Макарыч скажет. А тот сидел у окна. Курил. Слушал Акимыча.

— Марья покладистая, ладная. Норов в ней ровный. Почитай, тридцать годов с иродом жила. Бил н ее почем зря. Она его кормила, обхаживала. Добра от тово не видя. Другая б давно сама тово лешака живота решила. Энта нет. Закон знает — жена да убоится мужа своево. Тот от дурной болести помер. В город поехал и непутную бабу нашел. Она ево и заразила. Марья и то ему простила. Счастье, что она не жила с ним. Он до тово ее побил, што она в больнице всю зиму пролежала. Ево за это времечко и скрутило. Так-то. За все времечко мужика своево ни разу не забидела. Он же, черт холощеный, и дитя ей не смог сделать. Семя ево никудышнее. Што вода. Хоть в зад вставляй кишки полоскать от запору. ее еще в девках помню. Пригожая была. Женихи косяком к ней шли. И надо же, тово мозгляка приглядела! По сердцу пришелся. А сердце девки разума не имеет. Вот и ожглась.

— Пошла б за мине — не жалела б, — встрял Макарыч.

— То ты давай улаживай. Сговорить подмогу, — пообещал Акимыч. И вышел на крыльцо, позвал женщину: —Марьюшка! Иди в дом! Застынешь.

— Ну, пошли, — позвала она Кольку.

Она враз признала Макарыча. Поздоровалась приветливо. Спросила о здоровье.

— Ха! Што я? Ровно на собаке, все зажило.

И вроде не было долгих лет. Будто только вчера виделись. Только примечал Макарыч, как нет- нет да и появится горькая складка в уголках губ — отметина пережитого.

— Так, значит, все один бобылем живешь?

— Да нет, с сыном. Вот хозяйку сибе ишшем, — подморгнул Макарыч Кольке.

— Пора тебе. Дай Бог хорошую.

— Какая есть. Не за зря жа сюды приехал.

— Господь с тобой! — ахнула женщина.

— От Бога не отрекаюсь, но ты мине нужней.

— В своем ли ты здравии? Я мужа недавно схоронила. Сороковины не минули.

— Живое о живом должно думать, — перебил ее Акимыч. — Чего об усопшем поминать?

— Ноги еще у него не остыли. А вы о грешном. По писанью так не велено. Меня за такое осмеют в селе.

— За таково не осмеют. Помнят доброво. И не отталкивай человека. Может, он тебе судьбой послан. Богу видней. Не гневись, но годы твои ушли. Как одна без мужика обойдесся? Послухай миня, старика. Душою чую — хорошо жить станешь. Не вороти ево впустую в обрат. Пожалкуишь потом, — поддакнул Акимыч.

— Мы жалеть тебя станем, поехали, — попросил Колька.

— Что ж делать-то мне? — заплакала Марья.

— А ништо. Я ить настырный. Силком увезу, коль по-доброму не схочишь, — настаивал Макарыч.

— Дай хоть сороковины справлю!

— Э-э-э-э, нет, — не согласился Макарыч.

— Мне ноги надо вылечить, — уже совсем тихо говорила Марья.

— То, голубка, не остановка. Он не мене моево в том кумекает. Выходит не хуже, — усмехнулся Акимыч.

— Ну, что ж. От судьбы не отворачиваются, — согласилась Марья.

Поздним вечером, когда все сели за стол, Акимыч, оглаживая бороду, сказал:

— Ну дай-то Бог вам всево. Я-то хоть жену имел недолго, нехай другие всю жизнь счастливо живут. Да детей родят. За сибя и за миня.

— Тибе тож обошло? — спросил Макарыч.

— Обошло. Вроде вот и сына родил, внук есть, да где они? Позабыли миня.

— А жена? — выдохнула Марья.

— Что жена? Василинушка моя померла давно. Менее года с ней поворковали, да лихой человек помешал. Вдовцом оставил. тож каторгу отбывал. Из-за Василинки важнюка убил. До девок был охочь. Сграбастал и мою. Она и заблажила. Он ее давить стал. Она в силе была. Живую взять не смог бы. Тут я ево и порешил. Бог меня прости, грешново. Ну, а сами сбежать порешили с Василинкой. Дале станции не привелось. Заковали обоих. И суд. Дале в этап. Прослышали от своих, про есть неподалеку место, куда нихто не совался, конвойные промеж собой шепотом сказывали про то урочище. Нам с Василинкой повезло. Сбегли туда. Домишко поставили. Огород завели. Сына ждали. А тут, эх, штоб ему и мертвому не спалось! Приехал какой-то черт лысай. Люд переписывал.

Занесло ево и к нам. В ноги я ему повалился, просил, штоб Василинку он не записывал. Обсказал все. Она ж на сносях. — Акимыч умолк. А придя в себя, продолжил: — Мне поселение указом вышло. Ну, а Василинку от титешного забрали. Извели ее. Пять десятков бобылем живу. И все тово душегуба проклинаю. Сына я выходил. Коровенку держал. Жениться боле не схотел. Никому не верил. Сыну свому боялся мачеху привести. Сам постирушки правил. Выкормил. В грамоту отдал. Ноне ученай стал. Мною потребовал. Ране внука привозил. Тот, поди, болыненький стал. Тож меня забыл.

Акимыч замолчал обиженно. Макарыч тяжко вздохнул. Марья задумчиво смотрела на всех. Что-то трудно вспоминал Колька.

— Вы-то про што грустите? О себе думайте.

Мне

уже в могилу сбираться пора. Што с прошлово взять? Ничто не вернуть. Вы вот давайте ешьте, — заставлял Акимыч.

Когда все ложились спать, Колька спросил Акимыча, что у него с ухом.

— Крученым мальцом рос, вот отец и наказал,

рассмеялся тот скрипуче.

— Не-е-е, — не поверил Колька.