Малая Бронная

— Ты зачем меня позоришь? Зачем явилась в детдом, да еще заявила, что Люська скучает? Я же ради нее устроилась в детский дом на полставки, музыкальным руководителем.

Вот и попробуй разберись, кто и почему… Зина не поверила в нежданную доброту Мачани:

— Себя прокармливает, теперь все лучшее детям и на фронт, она и придумала.

— Такая хитрющая присоска, — не без зависти сказала и Нюрка. — А детишки ей не в радость, свой мальцом по квартирам ошивался, кто покормит, у кого поспит.

У Али раздражение и против Мачани, и против Зины… Откуда? При маме ни о чем подобном не думала. Да просто ничего этого не видела, или мама так все объяснит, что тревога вмиг улетучивалась. А теперь самой разбираться, а это ох нелегко. Ведь надо справедливо.

Зина звала:

— Поживи у меня, тепло и еда есть. Мы ж с тобой одной бедой накрыты.

— Нет, не могу, я должна дома…

— И то, там все мамино.

Но не только это было причиной. Отпугивало, что Зина втянет в свою жизнь, полную суеверий и церковной медленной суеты, вгоняющей в безысходную тоску.

Ее спасение — учеба. Этого мама и хотела.

38

Горька листал учебник судебной психиатрии:

— Интересно все же… Слушай, подруга, возьми меня с собой на эту психиатрию, а?

Аля прикинула возможности: учатся с нею почти одни инвалиды войны. Каждый день кто-то не является на занятия: то перевязка, то заболел или рана открылась. Горька военный, ранен; это сразу видно. Занятия идут в Институте судебной психиатрии имени Сербского, туда их пускают по счету, верят старосте, а уж Осипа они знают хорошо. Значит, поговорить с Осипом.

— Попробую.

Ну, Осип такой человек:

— Пусть приходит, может, на юриста учиться станет.

Вечером Аля заглянула к Горьке. Он в комнате Мачани рассматривал журнал… мод!

— Анализируешь психологию модниц?

— Да, я аналитик и псих. Чем порадуешь?

— Завтра подъедешь к Институту Сербского, — она рассказала, как ему добраться. — К одиннадцати, без опоздания.

Сидит себе в тепле, у Мачани включен электрокамин, разрешение на который она выхлопотала для Люськи… И ничто Горьку не волнует, про ребят не спросил ни разу.

— Горь, а ты знаешь про Пашку и Славика?

— Все я знаю. И не береди душу. Неохота, понимаешь, лезть за ними в небытие, уже хватанул по горло.

— А где твоя мамочка?

— Ушла, чтобы создать условия.

— Какие условия?

— Нам с тобой. У нее гениальный план: ты хорошая девочка и с комнатой, следовательно, годишься мне в жены. Ну, как?

— До завтра.

— Почему ты не радуешься? Сделали предложение, а она… Мачанечка уверяла, что будешь счастлива.

— Делать тебе нечего.

В эту ночь Аля уснула поздно. На Горьку пеняла, а сама? Никому ни строчки. Не хотела сообщать о смерти мамы. Да. Но об этом можно и умолчать. Нет, никого она не забыла, но человек, видно, так устроен, что поглощается самым главным. Что у нее теперь главное? Горе. А у кого его сейчас нет? Вон Люська, кроха, а сколько пережила: родную мать потеряла под бомбежкой, нашлась другая, да поиграла в маму и обратно отдала в детдом, словно на прокат брала.

Или Зина. Одна-одинешенька терзается своей несуществующей виной. А попробуй ей скажи — взорвется. Может, ей эти муки нужны, больше в жизни ничего же нет.

А сама Аля разве одинока? Натка, Игорь — друзья, да и в юршколе понимают ее, и соседи. Не надо обижаться на жизнь, Зине куда тяжелее. Тяжелее — легче… Есть ли мера в горе, в страданиях?

Когда их группа подошла к калитке Института Сербского, возле нее уже стоял высокий солдат, опираясь на палку. Он отсалютовал ею, как саблей, Лиза заблестела глазами:

— Это твой друг?

— Детства, — уточнила Аля.

— Шикарный парень, познакомь.

Придержав Горьку за рукав, Аля представила его:

— Лиза, это Егор, герой войны, прошу любить и…

— Мне этого достаточно, — заулыбался Горька, и Аля увидела, до чего же он похож на Мачаню: чуть темные глаза под загнутыми ресницами, прямой нос, румяные тонкие губы, только у Мачани все миниатюрное, более мягкое. Что к нему притягивает девчонок? Красивый? Пожалуй. Но нет в нем главного, что мама называла стержнем, всегда его тянет куда-то не то чтобы на плохое, а на пустое. Лиза села с ним за один стол.

В небольшую аудиторию вошел преподаватель судебной психиатрии, поздоровался. Горька сзади сказал Лизе, но так, чтобы Аля слышала:

— Какие у него глаза… вроде и не с психами работает.

Глаза у преподавателя были обычные, серые, но удивительно спокойные, что создавало контраст с худым, нервным лицом. Что это, дар природы — твердый взгляд — или усилие воли? Он заговорил, как всегда, несколько торжественно:

— Уважаемые будущие юристы! Мы невольно подчиняемся суровым условиям войны и будем изучать наш предмет в соответствии с имеющимся в институте материалом, проще говоря — больными… или симулирующими болезнь преступниками. Прошу за мной. — И он вышел.

В коридоре к группе пристроился широкогрудый дядька в синем халате с завязками на спине и газетной треуголочкой на крупной голове.

— Входить в контакт с больными запрещается, — громким шепотом сказал он.

В распахнутые двери видны были палаты с узкими койками, сидящие и лежащие люди в серых толстых халатах, какие-то странные, безликие.