Мальчик, которого стерли

— Черт, — сказал я, коробка чуть не выскользнула из рук. Это было приятно — выругаться вслух. Приятно обрезать успокаивающее «ч-ч-ч» резкой гласной. Здесь, в этой маленькой Мекке свободных искусств, не лишенной лукавого пресвитерианского оттенка, которая отказывалась принимать себя слишком всерьез, некому было помешать мне выругаться. Я мог посещать часовню днем в четверг, если хотел; а если не хотел, то ничего страшного. Я не отличался бы от большинства студентов, если бы вовсе не обращал внимания на колокол, который мягко гудел над студенческим городком, ни к чему не обязывая. Я представлял себе этот звук, когда шел с занятий, с улыбкой вспоминая столько обязательных церковных служб, меркнувших перед настроем «carpe diem»[6] некоторых гуманитарных курсов.

— Черт, — сказал я снова. Мой голос разнесся эхом. В смежном коридоре открылась дверь ванной, парень с вялым подбородком и черными волосами высунул голову, окинул меня скучающим взглядом и захлопнул дверь. Здесь, казалось, никому не было дела до того, что я говорил или совершал.

* * *

Я смотрел, как мои родители уезжают по извилистой асфальтовой дороге, вниз по склону холма, заросшего сосновым лесом, всего тридцать минут назад. Я стоял в белых спортивных тапочках на краю тротуара, новичок в первый день учебы, держа последнюю коробку, набитую пустыми фоторамками, и я не собирался заполнять их фотографиями своей семьи. «Семья стоит тысячи слов», — было написано на верхней рамке. Вспышка солнечного света с заднего стекла, и моих родителей больше здесь не было.

По пути сюда, заметив колокольню студенческого городка, маячившую на вершине холма, мой отец громко присвистнул с водительского места. Я сразу же понял, что он имел в виду: на него производило впечатление любое здание, которое требовало восхождения, все, что тянулось к невозможной возвышенности. Наша церковь только что установила новый белый шпиль с узким окном-бойницей, которое ловило солнце на восходе и закате, прежде чем отпустить его обратно в небо. Отец строил планы, как устроит такую же башню, а может, и чуть повыше, предвкушая день, когда его назначат пастором собственной преуспевающей церкви. В этом месяце, после того, как он провел несколько лет, советуясь с Богом наедине, он решил публично уступить призыву Господа стать пастором. Теперь он постоянно говорил о том, какую церковь хочет построить, о группе единомышленников, богобоязненных людей, которых он однажды назовет своей паствой.

* * *

— Черт, — повторил я. Фоторамки звякнули, угрожая рассыпаться. Всего несколько минут назад я носил коробки вдвое и втрое больше, чем эта, просто чтобы доказать, что я сильнее отца, смотрел, как пятна пота, похожие на мотыльков, растекаются по спине его хлопчатобумажной футболки, пока я следовал за ним вверх по лестнице, и я чувствовал свое превосходство, потому что не обливался потом, а мама направляла наше восхождение, умоляя, чтобы мы, Бога ради, смотрели, куда идем.

Теперь его не было, и хватка моих пальцев ослабла. Одна из рамок упала и зазвенела вниз по ступеням, тончайшая трещина в виде буквы Z обрисовалась на стекле.

— Помочь? — спросил чей-то голос. Он раздался откуда-то снизу и подскочил ко мне. Вот так я буду потом это вспоминать: подскочил. Нет, наскочил на меня, буду думать я. Перехватил.

Я передвинул коробку на правое бедро. Сквозь металлические перила я увидел внизу, как две руки сжимают плотный шар из грязной одежды, белой, уже помятой. Руки обрели очертания, когда приблизились: две тонкие линии, заметно похожие на мои.

Я сбросил за это лето фунтов пятьдесят. Сначала это было постепенно, еще до того, как я порвал с Хлоей, потом так внезапно, что некоторые друзья не могли узнать меня, когда видели, как я бегу вдоль по улицам нашего города, полным выбоин. Я отказывался съедать больше пятисот калорий в день и вдобавок мучил себя бегом как минимум два часа каждый день. Отчасти это было покаяние за мой провал с Хлоей, отчасти — противостояние тому, что, как я чувствовал, люди ожидали от моего будущего в церкви; в этом снижении веса было что-то от гнева, мазохизма, граничившего с анорексией, и это пугало моих родителей: они каждый день спрашивали, что со мной, хотя, похоже, связывали это поведение с моим решением вести активную жизнь и отречься от сидячей жизни геймера, которую я вел. Нельзя было сказать, что я выбрался из всего этого нетронутым, но тем, что осталось, я гордился: тем другим человеком, которого я выкапывал из себя, анонимностью его красоты и стройности. Я обладал тем, что, как сообщат мне в аудитории 101, на курсе психологии, составляло тайну человеческой красоты: истинно средние пропорции.

— Ну-ка, дай, — сказал голос, рука потянулась к коробке, белые трусы-боксеры упали из его рук на пятнистую плитку, наши глаза встретились, признавая друг в друге членов клуба Истинно Средних Пропорций.

— Уверен? — спросил я.

— С Божьей помощью, — сказал он. Значит, еще один клуб. Я задался вопросом, что еще у нас общего.