Мамочка из 21-го бокса

– Думала сначала, показалось. А потом опять «кхе-кхе»… – продолжала свой рассказ местная ведунья. – Я на печку глядь, а там место такое тёмное, свет от лампы до него и не доставал-то почти. Сидит, ногами болтает. мужик! С Бородой! Я как заору! Он бороду в руки, да и исчез. Самой не по себе стало. Федьку тогда на улице просидела-прождала. Он пришёл, а я и в дом не захожу. Молоденькая. Глупенькая. Он меня зовёт, а я не иду. «Анна! Что опять читала тут? – спрашивал меня Фёдор. – Что за тетрадь на полу у печи валяется?!» Тут-то меня и осенило: чёрт поди-ка бабкину тетрадь задумал сжечь. Я подол в руки, да на кухню. Глядь – а тетрадь-то скомканная вся. Стала я её листать. А там столбиком все записи да чернилами красными. Ничего понять не могу. Вглядывалась, вглядывалась… Почерк витиеватый такой, старинный. Долистала так до середины, а там наслоение какое-то. Дай, думаю, отлепить попробую. Что ж там такое-то. Только до бугорка дотронулась, он и отклеился. А там записка от бабки: «Духа не бойся. Читай заповедь седьмую». Что за заповедь я не знала, ведь куда ни гляну – разобрать ничего не могла. При Федьке он дома тихо сидел, а как тот за порог – начиналось! И под юбку залезет, и чашку разобьёт. Но и это ернуда. Сижу как-то за столом, смотрю в окно. Смеркается. Ветер дует. А я же на локти оперлась и чувствую – шипит что-то под рукой. Да греет так! Одёрнула руки-то, и чуть сердце не остановилось: буквы появляются. Такие же витиеватые, как в тетради. Вглядывалась, вглядывалась, а ничего не поняла. На улице ливак такой в тот день полил, что просвета даже не было видно! Я на крыльцо выбежала, а дождь – стеной! Так и осталась Фёдора там ждать. Тот пришёл, да в дом сразу. Сел за стол и спрашивает: «Что за заповедь седьмая?! Совсем сбрендила – на столе уж слова выцарапываешь!»

Тогда-то я и поняла, что бабка мне моя сказать что-то хочет. Достала я тогда тетрадь, отлистала семь страниц, смотрю, а там ровнёхонько так значится: «Заповедь седьмая». Как я раньше её пролистывала, не замечала – не знаю. Открыла я её, а прочитать всё равно не могла. Так тетрадку и не закрывала больше. Только с той поры успокоилось всё в доме. Не ходил никто по потолку, не толкался в комнате и не жёг бумагу на печке, устраивая дымовуху! Я уж думала, закончилось всё. Спать лягу каждый день, перекрещусь, Богу помолюсь и сплю. Как-то ночью в туалет мне захотелось. Встала. Пошла через коридор. А там ведь зеркало у меня бабкино висело. Старое такое. В деревянном обрамлении. Прохожу мимо него, а из него смотрит кто-то! Мне бы бежать, а меня назад тянет. К зеркалу подхожу, а там бабка Прасковья. Смотрит на меня пристально-пристально и говорит: «Здесь он ходит. Нужно душу ему отпустить. Кроме тебя никто не сможет. Только ты, Аннушка. Больше никто. Время твоё пришло!» И пропала. Я с минуту ещё там, как истукан, стояла, пока Федька не заворочался. «Долго ты там ещё бродить будешь?» – кликнул он меня. Я же забыла, что и в туалет собиралась! Юркнула к нему под бочок, да и глаз до утра больше не открывала.

С того дня всё в моей жизни переменилось. Муж стал, как нездоровый ходить. Я – кричать, как блажная. Ссорились ужасно. Дома каждый день раздор. Табуретки летали над головой – вот страсти какие! Как-то мне так ухо ножкой от одной рассадил, думала, и кровь не уйму! А в деревне поговаривать про меня стали, мол, колдунья, мужика извожу. А какая ж я колдунья была? Просто про бабку мою все знали, а дар этот только через поколение передаётся. Вот на меня и думали. Дома, если тетрадь открыта была, тишина стояла. Как только страница с заповедью перевернута – все: жди беды. И в суп мне всего набросает, и в ботинки чего-нибудь насыплет! А у нас из-за этого скандал за скандалом. Стал Федька по бабам после этого гулять. А дальше и сама, поди, всё знаешь… (Я кивнула). Так что из дома его, можно сказать, не я и выгнала-то… Не я.

– А как же потом жили? Когда Фёдор ушёл?