Маша и Медведев

Конечно, здесь у них тихо, но ведь все когда-то случается в первый раз. Маруся резко повернулась, готовясь дорого продать свою жизнь, и увидела Монина.

— Фу-у, — шумно перевел он дыхание. — Думал, не догоню. Я ведь тебя ждал у школы. Уж как ты проскочила — не пойму.

— А зачем вы меня ждали? — удивилась Маруся.

— Ну как же? Что ж ты тут одна шаришь по ночам?!

— Да какая же ночь? Семь часов!

— А темно-то как? Ты женщина молодая, беззащитная. Я решил тебя провожать.

— Да Бог с вами, Григорий! — опешила Маруся. — Что это вам в голову взбрело? Не станете же вы каждый вечер...

— Так точно. Слово Монина — закон: сказано — сделано!

— Нет, нет, нет и еще раз нет! — заволновалась Маруся, представив на минуточку, во что превратится ее жизнь. — Я вам категорически запрещаю...

— Ой-ей-ей! Какие мы строгие! — обнажил Монин в улыбке желтые прокуренные зубы. — А сама небось рада до смерти, что мужик рядом будет...

И он действительно каждый вечер начал провожать Марусю до дома. Она шла рядом, слушая вполуха его излияния о давней героической службе в милиции. По рассказам Монина выходило, что это под его мудрым руководством разрабатывались хитроумные операции по поимке матерых преступников, что это именно он возглавлял группы захвата и первым врывался в воровские малины, сжимая холодную сталь пистолета, он первым бесстрашно бросался на опасных рецидивистов и беспощадно пресекал любые нарушения закона.

И что он получил взамен, горько вопрошал Монин. Интриги, жгучую зависть бездарных и трусливых коллег и, как результат, изгнание из милицейских рядов! Вот потому у нас и расцветает преступность, что лучших, талантливых гонят взашей, а их места занимают тупые служаки, которые только и умеют лебезить перед начальством.

От соседки Евдокии Самойловой, по прозванию Хохотушка, Маруся знала, что Монин убил человека — то ли жену, то ли собутыльника — она не уточняла за отсутствием интереса, долго сидел в тюрьме, а выйдя, приехал к матери в Сельцо. Мать давно умерла, а Григорий работал пастухом и стремительно спивался.

Больше всего Марусю раздражало, когда он тыркал ее локтем, призывая проникнуться важностью особо драматического момента.

Так прошло две недели, и морозным воскресным днем, видимо, дождавшись, когда Василий Игнатьевич уйдет из дома, Монин явился к Марусе при галстуке и с кульком конфет «Ласточка».

Маруся, кляня его в душе на чем свет стоит, вежливо предложила выпить чаю. Монин не отказался. Забросив в рот конфету и шумно отхлебнув из чашки, он сказал:

— Тут вот какое дело, Мария. Я один, ты одна. Чего нам детский сад разводить? Давай жить вместе. Хочешь, ко мне переезжай, а то здесь вот, у вас...

— А почему вы решили, что я одна? — осведомилась Маруся, не зная, смеяться ей или гневаться. — У меня в Москве есть... мужчина.

— Ну и что? — искренне удивился Монин. — То в Москве, а то здесь.

— Ну вот что, Григорий! — решительно поднялась Маруся. — Будем считать, что вы ничего не говорили, а я соответственно ничего не слышала. А сейчас, прошу вас, немедленно уходите и больше никогда, вы поняли, никогда не встречайте меня в Вознесенье!

— Так ты что же мне голову морочила?! — задохнулся от возмущения Монин. — Две недели со мной ходила, а как до дела дошло, нос воротишь? Гришка Монин тебе не хорош?! — Он говорил все громче, переходя на визгливые ноты и сам себя возбуждая. — Да у меня таких, как ты, в каждой деревне по три штуки! И пока никто не жаловался. На Митькины миллионы нацелилась? А вот это ты видала? — сунул он ей под нос кукиш с отросшим грязным ногтем на большом пальце.

— Немедленно убирайтесь вон! — ледяным тоном потребовала Маруся.

— Я уйду, — осклабился Монин, запихивая в карман пиджака конфеты «Ласточка». — Но запомни: Григорий Монин обид не прощает!

17

В середине декабря лег большой снег. И Маруся, впервые в жизни увидела, что такое настоящая русская зима. Все вокруг стало белым, засверкало, засеребрилось, вспыхивая на солнце мириадами ослепительных искр. И лес стоял такой тихий, важный, укутанный роскошным одеянием.

Разве можно было представить в слякотной Москве, с ее грязной, хлюпающей под ногами кашей, какая это чудесная, сказочная пора? Ах, как жаль, что маме так и не удалось сделать из нее заядлую лыжницу! Но теперь она наверстает упущенное! Просто грех — жить в лесу и не совать туда носа целых полгода. А как сунешь, если там снега по этот самый нос? Только на лыжах...

Избы присели под тяжестью снежных шапок, утонули в сугробах, связанные друг с другом ниточками узеньких — вдвоем не разойтись, — протоптанных в снегу тропинок.

Вечерами теплились по деревням желтые квадратики окон. Иногда в черной бездонной высоте зависал серпиком месяц и мерцали холодные зимние звезды. Вот и все освещение.

Ночью в трубе завывал ветер, бросал в стекла пригоршни колючего снега. И скреблись, шуршали по углам мыши. Маша мышей не боялась, но и вынужденному соседству тоже не радовалась. А тут как-то зашла Евдокия Самойлова, достала из-за пазухи котеночка, серенького, полосатого.

— Ой! — обрадовалась Маруся. — Это вы нам принесли?