Маска и душа

А время шло. Послѣ ликвидацiи возстанiя въ успѣшныхъ карательныхъ экспедицiй въ деревнѣ, послѣ бурнаго перiода 1-й и 2-й Думъ — наступило внѣшнее затишье. Правительство какъ будто побѣдило. Люди знающiе говорили, что благосостоянiе страны въ эти годы поднялось, что сильно развивалась промышленность; биржа, во всякомъ случаѣ, процвѣтала, и столицы увидѣли многихъ ловкихъ людей, нажившихъ большiя состоянiя и ослѣплявшихъ публику блескомъ своей дѣвственной, но шумной роскоши… Однако, въ глубинѣ народныхъ массъ, въ особенности крестьянскихъ, бродили все-таки опасные пары придушеннаго недовольства. Глухая борьба между властью и революцiонерами не прекращалась. То революцiонерамъ удавалось убить министра, то властямъ удавалось зацапать и посадить въ тюрьму какого-нибудь опаснаго революцiонера. Не сдавалась и либеральная оппозицiя въ Государственной Думѣ. Но поверхность жизни стала, во всякомъ случай, ровнее и глаже. Политика перестала быть общественной страстью. Люди занялись личными дѣлами. Въ это время я работалъ съ покойнымъ С.П.Дягилевымъ въ Европѣ. Спектакли наши, какъ оперы, такъ и балеты, были буквально апогеями трiумфа. Мнѣ запомнился въ особенности послѣднiй спектакль въ Лондонѣ. Не столько тѣмъ онъ запомнился, что англiйская публика устроила намъ на прощанье незабываемыя овацiи, сколько тѣмъ, что этотъ спектакль волею судебъ явился послѣднимъ въ той исторической эпохѣ, которой подвела такой страшный итогъ великая война… Чуть ли не на другой день послѣ этого спектакля газетчики выкрикивали на улицахъ сенсацiонную вѣсть, что какой-то австрiйскiй герцогъ или наслѣдникъ престола убитъ въ какомъ-то Сараевѣ въ Сербiи… Когда я изъ Лондона прiѣхалъ въ Парижъ, война уже висела въ воздухѣ. Я провелъ въ Парижѣ нѣсколько дней, которые не могу назвать иначе, какъ страшными. Улицы Парижа были усыпаны людьми, какъ черными орехами. Эти люди волновались и кричали, не то полные энтузiазма и надеждъ, не то отъ безконечнаго страха передъ будущимъ:

— Vive la France!..

— A bas l'Allemagne!..

Было жутко думать о томъ, что эти люди покинуть свои очаги, свои семьи и пойдутъ умирать…

Банкиры, впрочемъ, были еще оптимистичны. Одинъ изъ моихъ банкировъ, съ которымъ я завтракалъ, положительно увѣрилъ меня, что война будетъ предотвращена, и сказалъ, что могу беззаботно ѣхать въ Карлсбадъ, куда я собирался изъ Лондона послѣ сезона. Я послушался и поѣхалъ. Черезъ Швейцарию. Но война догнала насъ недалеко отъ Парижа въ пути. Насъ высадили изъ поѣзда и заявили, что обратно поѣзда въ Парижъ не будетъ… Я подумалъ о моемъ банкиръѣ безъ особой нежности и рѣшилъ пробраться къ Парижу во что бы то ни стало, хотя бы на перекладныхъ, хотя бы на тачкѣ. Но у меня было слишкомъ много багажа, и вотъ я почувствовалъ приливъ человѣколюбiя и сталъ раздаривать вещи незнакомымь. Мелкiя деньги какъ то вдругъ исчезли изъ обращенiя, и мое филантропическое настроенiе получило новое поприще. Дѣло въ томъ, что у меня были только пятидесяти — и ста-франковыя бумажки. Въ ресторанахъ провинцiи цѣны были умѣренныя, но сдачи никакой! Сколько ни истратишь — хотя бы десять франковъ, плати 50 или 100. Пришла мнѣ въ голову мысль покормить милыхъ мнѣ людей, кричавшихъ «Vive la France!». Выбиралъ я людей похудѣе, посинѣе и приглашалъ къ столу, угощая бифштексами и виномъ… Они говорили мнѣ, что русскiе молодцы во всѣ времена года, въ военное и въ мирное время. Мнѣ пришлось съ ними соглашаться и пить за Францiю и нашу общую побѣду.

Добравшись до Парижа и побывъ никоторое время въ Лаболѣ, я направился въ Лондонъ съ намѣренiемъ вернуться черезъ Бергенъ и Финляндiю въ Россiю. Переѣздъ Ламанша былъ какъ разъ въ этотъ моментъ не вполнѣ безопасенъ. Передовыя части нѣмцевъ находились недалеко отъ Амьена. При поѣздкѣ въ Дьеппъ пассажировъ предупреждали, что въ случаѣ обстрѣла поезда надо имъ ложиться на полъ. Этого, слава Богу, не случилось, и въ Лондонъ я добрался безъ приключенiй.

Мои милые англiйскiе друзья уговаривали меня не ѣхать въ Россiю, не рисковать жизнью при опасномъ переѣздѣ черезъ Сѣверное море. Они упрашивали меня оставаться въ Англiи до конца войны — скораго конца войны, конечно — и предлагали мнѣ чудные замки и виллы для жительства.

Я вообще по родинѣ не тоскую. Привыкъ быть и жить въ чужихъ краяхъ. Но на этотъ разъ меня дѣйствительно охватила невыразимая тоска по Россiи. Я не могъ дышать внѣ моей родины. Отблагодаривъ друзей, я сѣлъ на пароходъ, носившiй нѣсколько претенцiозное названiе «Сирiусъ», двигавшiйся, во всякомъ случае, медленнѣе чудесной звезды, и на странномъ этомъ пакетботѣ благополучно доплылъ до Бергена. Съ помощью золотыхъ монетъ, которыя я досталъ въ Лондонѣ, я скоро добрался до Петербурга. Я былъ на родинѣ и отъ одного этого былъ счастливь.

53